В июле 2024 года в биробиджанском СИЗО после сухой голодовки погиб пианист Павел Кушнир. Музыканта задержали по обвинению в публичных призывах к терроризму из-за антивоенных видео, которые он публиковал на своем ютьюб-канале «Иноагент Малдер». В июне 2025-го в издательстве «Медузы» посмертно вышла его книга «Биробиджанский дневник».

Кушнир начал работать над «Дневником» 22 сентября 2022 года — на следующий день после объявления «частичной» мобилизации. Эта очень личная и трагичная книга, насыщенная множеством культурных отсылок, была целиком написана от руки. В начале 2023-го Кушнир переслал рукопись своей подруге детства, пианистке Ольге Шкрыгуновой в Берлин. После известия о гибели Кушнира Ольга передала дневник поэту, прозаику и издателю Дмитрию Волчеку, который совместно с издательством «Медузы» подготовил текст к публикации.

«Медуза» публикует разговор Шкрыгуновой и Волчека — о том, как «Биробиджанский дневник» был издан и что мы можем узнать из книги о ее авторе.

Вы можете купить «Биробиджанский дневник» в нашем «Магазе».

Дмитрий Волчек: Для начала я должен упомянуть, что «Биробиджанский дневник» — только одна книга из архива Павла Кушнира. Только что мы подготовили к печати еще одну очень важную книгу, может быть, последнюю по хронологии. Это расшифровки радиопередачи о мазурках Шопена, которую он делал для местной, биробиджанской радиостанции «Бира». Эти тексты выходят далеко за рамки того, что обычно звучит в эфире таких радиостанций. И это замечательная книга, в частности, раскрывающая очень много из того, что упоминает Павел в «Биробиджанском дневнике».

Есть и другие книги. Это юношеский роман «Косяг и Бегемод» и роман «Noël» — огромная рукопись, которая, к счастью, была недавно найдена. Мы считали, что она пропала, а теперь ее нашли. И я надеюсь, что удастся ее издать, потому что это главная книга, которую написал Павел, он работал над ней много лет. Эту рукопись, а вместе с ней повесть «Пыль» и стихотворения нужно будет расшифровывать. Надеюсь, нам удастся это сделать.

То, что «Биробиджанский дневник» вышел, — абсолютное чудо. Павел писал от руки в тетради и отправил эту тетрадь вам, Ольга, в Берлин. Эта тетрадь могла потеряться по дороге, она могла пропасть, ее могли изъять, если за ним наблюдали… То есть, с одной стороны, это был осознанный риск, а с другой — странная беспечность. Почему он так поступал со своими рукописями — просто брал и отправлял их знакомым?

Ольга Шкрыгунова: У меня нет точного ответа на этот вопрос. Еще во времена нашей учебы в Тамбове он дал нашей однокурснице почитать свой роман «Косяг и Бегемод». Потом они несколько раз встречались, и она все время ему напоминала: «Паша, у меня твоя рукопись лежит. Я прочитала, давай я тебе ее отдам». А он ей: «Не-не, пусть остается у тебя».

Со мной было так: он мне не писал несколько месяцев, а потом я открываю почтовый ящик — и там лежит двойной толстый конверт с надписью «Биробиджан». Честно говоря, я тогда даже не открыла конверт, потому что он был заклеен скотчем, я даже не видела, как называется рукопись. На обложке не было названия, оно было внутри. Поэтому я знала, что там какая-то рукопись, но какая именно — не знала. Вы мне тогда написали в связи с «Noël», другим романом Паши, а я и подумала: «Может быть, действительно, „Noël“ лежит у меня в шкафу». И только после всех этих трагических событий я уже отклеила этот скотч и узнала, что там — «Биробиджанский дневник».

Мне кажется, он хотел, чтобы этот дневник был издан, поэтому он отправил рукопись мне. Я за границей, у меня есть какие-то финансовые возможности, есть свобода слова. И у нас была похожая история — мы издавали роман нашей подруги Кристины Скопинцевой после ее смерти. Я ему сразу и написала: «Паш, если что случится, я издам». Как будто он хотел, чтобы я это сделала, если все же это «что-то» случится. А судьбу других рукописей я не знаю. Может быть, он боялся, что их отберут. Может, надеялся на друзей. Но это все мои предположения, никогда мы на эту тему с ним не разговаривали.

— Может быть, это такое же поведение, как у Хлебникова, который носил рукописи в наволочке и оставлял у друзей, и эти друзья в конце концов многие рукописи сохранили.

— Мне как раз на днях ответила подруга из Питера — у нее очень много Пашиных писем. И эти друзья, у которых есть письма, фотографии, рукописи, сейчас продолжают находиться. Тут можно много литературных сравнений придумать, но мне кажется, что на самом деле все очень просто. Паша хотел что-то подарить, оставить какой-то след, что-то нематериальное для тех, кого он любил, к кому хорошо относился.

Помню, как-то раз он мне подарил игрушечную машинку, она сейчас стоит у меня на шкафу. И все друзья моей дочки почему-то очень хотят с ней играть. А моя дочка им говорит: «Нет. Это мамин друг Паша подарил маме, он умер, пожалуйста, не берите машинку. Она должна о нем помнить». Это так трогательно, что она всем своим друзьям, пятилетним детям, это объясняет. У Паши вообще была какая-то щедрость душевная. Это то, чему я учусь у него.

Однажды он познакомился с девушкой в поезде. Она меня потом сама нашла, мы с ней разговаривали, и вот как она это знакомство вспоминала: «Я увидела его и подумала: „Боже мой, ну какой-то ботаник будет со мной тут ехать“». А в итоге они дружили очень-очень много лет. Он к ней приезжал, они переписывались — и все из этой встречи. У Паши было много друзей на самом деле. И он очень внимательно ко всем относился, как я теперь понимаю.

— Причем Павел писал не только друзьям, но и людям, которые ему казались единомышленниками. В «Биробиджанском дневнике» есть замечательное письмо Ольге Мисик, «девочке с Конституцией». Он отправил ей письмо обо всем: о голодовке, о книгах, которые он читал, — абсолютно незнакомому человеку — и не получил ответа. Такое трогательное письмо, и это тоже жест, подарок.

Вы сказали, что у него было много друзей, и я видел коллекцию фотографий, которые сделал его друг-фотограф и выложил во «ВКонтакте». Он все время окружен людьми на этих фотографиях, почти никогда не бывает один.

Расскажите, пожалуйста, о ваших друзьях. Мне кажется, это какая-то выдающаяся компания, судя по тому, что связи в ней так долго держатся.

— Боюсь, я не совсем тот человек, который может говорить обо всех друзьях Паши, потому что я друг детства, мы с ним учились и потом поддерживали связь. Но у него было много компаний, куда я не входила. К тому же потом я уехала из России.

С началом войны мы стали больше переписываться, а со многими друзьями в России, мне кажется, он разошелся во взглядах. Но наша компашка, которая была в музучилище… Честно говоря, у меня есть ощущение, что мы были связаны чем-то большим, и мы сумели это сохранить на протяжении многих лет, хоть потом, может быть, близко и не общались. Конечно, нас объединяет любовь к музыке, но еще — протест, трагизм, острое ощущение реальности и чувство справедливости. Понятно, что не у всех есть возможность следовать этому чувству, но я бы отметила такие черты у всех людей, которые были близки с Пашей. Я даже немножко горжусь тем, что, наверное, и во мне это тоже есть.

Самое поразительное, что с некоторыми друзьями, которых я не знала до смерти Паши, мы сейчас очень дружим. Мы легко находим общий язык, как будто они тоже из той нашей старой компании. Например, вот эта девушка, с которой Паша познакомился в поезде, мне написала. У меня было даже короткое помутнение — как будто это от Паши пришло сообщение: настолько были похожи какие-то цитаты, необычные метафоры, которые он всегда использовал. Меня так это тронуло — как будто через друзей он все еще здесь присутствует.

— Многих друзей Павла связывает один город — это Тамбов, где вы все выросли. Расскажите, пожалуйста, о Тамбове вашего детства.

— Да, конечно. Там была Цна — наша речка. Набережная у нас была очень красивая. Там мы, конечно, гуляли, сидели на лавочках вдоль реки. И на другом берегу Цны происходило много всяких тусовок, костры, посиделки, прогулки. Почему-то еще у меня перед глазами рынок всплывает — с развалами и стойками. И конечно, музучилище — очень красивое здание само в центре города, в котором мы пропадали с утра до вечера. Занимались и слушали много музыки. Такой романтический образ, связанный с музыкой и речкой. Я хотела бы Тамбов таким сохранить для себя и не мешать с теми чувствами, которые пришли потом.

— Читатели «Биробиджанского дневника» отметят в книге одну важную линию, не упомянуть ее нельзя. Это линия ненависти к семье. Необязательно к своей семье, а к семье как концепции. Андре Жид говорил: «Семьи, я вас ненавижу». Кажется, Павел мог бы сказать то же самое, потому что он рассматривает концепцию семьи как абсолютно фашистскую и считает, что начать уничтожать фашизм нужно с уничтожения семьи. Как и почему возникла у него эта идея? И слышали ли вы от него размышления на эту тему? 

— Я могу только предположить, почему это все возникло. На эту тему мы с ним не разговаривали. Его отношение к семье было сложное. Не знаю, была ли это ненависть к собственным родителям и к брату, — я на самом деле не думаю, что он прямо ненавидел свою семью. Мне кажется, он мог об этом писать как о модели отношений друг с другом, о проявлении диктатуры, которая, естественно, в любой семье есть, потому что есть родители, которые говорят своим детям, что они должны делать. Для него эта иерархия просто неприемлема.

Я не хотела бы говорить ничего плохого о его семье, потому что я знаю его маму и его папу. Это талантливые и непростые люди, которые тоже, думаю, были в своем творческом поиске. Да, они экспериментировали в чем-то на Паше, он для них — да и вообще для всех — был вундеркиндом. Родители это в нем развивали и, конечно, своего рода культ личности тоже с детства создавали. Могу представить, что для него все это было не очень просто. Но при этом с отцом у него все равно были близкие и трогательные отношения. Что бы он там ни писал, все наши училищные годы, то есть до семнадцати лет, у них были очень теплые отношения с отцом.

С мамой все было несколько сложнее. Я не берусь сказать, из-за чего они так сильно поругались, что между ними произошло. Может быть, политика, может быть, вера — не знаю. Но хотелось бы все-таки сказать что-то хорошее о его семье, ведь благодаря им он появился на свет, и поэтому мы теперь можем прочитать эту книгу.

— Мы знаем вот такую модель отношений в музыкальной семье: суровый отец-наставник и ребенок-вундеркинд. Это, например, Олег Осетинский и его дочь Полина. Есть параллели? 

— Ну нет, до такой степени нет. У Полины все-таки там совсем моральное угнетение было. У Паши все всегда было на равных. Да, модель понятна, но, с другой стороны, родители могли сразу отвезти его в Москву, пихать на все эти бесконечные конкурсы. Но Паша вел достаточно свободную для вундеркинда жизнь, и у него хватало времени на всякие проделки в училище.

Он много занимался, конечно, как и мы все, но он мог за два часа намного больше сделать, чем обычный ребенок. А насилия никакого там не было. Родители его в каком-то смысле даже оберегали — я хочу в это верить сейчас, — не отдавали в Москву, не эксплуатировали как вундеркинда. Они все-таки давали ему развиваться по-своему. Да и Паша очень свободолюбивый был, его было очень сложно заставить делать что-то против воли.

Меня многие журналисты спрашивают: «Ну раз он такой вот талантливый, что же у него карьера-то не сложилась?» И приходится объяснять, что не все готовы лезть в шоу-бизнес, который людей перемалывает, не каждый готов улыбаться и быть милым.

— Свободолюбивым он был во всем, и он, конечно, не переносил путинский режим. Книга, которая сейчас вышла, в значительной степени об этом. Увлекался ли он политикой в юности? Или это уже пришло позже? В романе «Русская нарезка» он описывает события до 2014 года как более или менее счастливое время и говорит, что после аннексии Крыма почувствовал, что страна и его жизнь становятся кошмаром.

— Да, он очень остро переживал происходящее в стране. Приезжал на Болотную в 2011 году — в «Русской нарезке» описывается эпизод из нашей квартиры, Паша тогда у нас ночевал. Он очень переживал, не мог спокойно спать. После начала войны он писал мне письма, говорил, что не может с этим жить, должен что-то сделать. 

Поняв, что не может уехать, Паша пришел к такому виду протеста, как голодовка, — так он нашел какой-то выход всем своим эмоциям. Он не мог совсем ничего не делать, поэтому делал революцию внутри себя.

— Думаю, голодовка была для него еще и опытом самопознания. Об этом он тоже пишет: будто бы он пытался выйти за пределы собственного тела, как кто-то использует депривационные камеры. Конечно, это уже второстепенная вещь, потому что главное — политический протест.

Один биробиджанский журналист, который косвенно знал Павла, говорил, что тот был настроен на самоуничтожение. По крайней мере, в последнее время. И любой обыватель может сделать такой же вывод. Но Павел знал, что может оказаться в тюрьме, что его будут мучить, но все равно каждый вечер выходил и разбрасывал листовки, рисовал граффити, расклеивал плакаты, записывал видеообращения, писал сообщения телеграм-каналу «Роспартизан», который занимается разного рода диверсиями. То есть будто стремился в тюрьму и хотел, чтобы система его уничтожила. Как Ланцелот, который бросает вызов дракону. Следует ли из этого, что для него протест был способом самоуничтожения? Или это неправда?

— Мне кажется, все это связано с острым чувством несправедливости, но и с чувством прекрасного тоже. Конечно, в какой-то мере это связано и с самоуничтожением. Когда человек настолько остро чувствует что-то прекрасное или какую-то жуткую несправедливость в мире и не может ничего с этим поделать, он будто бы осознанно наносит вред самому себе, чтобы самому понести наказание за эту несправедливость, на себе его прочувствовать.

Мы можем бесконечно рассуждать, почему он на самом деле это делал. Да, он знал, что за это будет. Я не думаю, что он был настолько беспечным, что он ничего не понимал, — он ведь и пишет об этом. И конечно, он боялся.

Наш с ним последний телефонный разговор был странной смесью страха и готовности ко всему. Да, он боялся, но говорил: «У меня все хорошо». Мы его просили, очень просили, чтобы, если его заберут, он нам написал или позвонил. К сожалению, он этого не сделал.

При этом я не могу сказать, что им двигало чувство самоуничтожения. Любому человеку знакомо состояние, когда тебе очень плохо, но ты намеренно делаешь себе еще хуже. А так как Паша был выдающимся человеком, то у него это чувство было намного сильнее, чем у большинства из нас.

Это чувство у него было связано еще и с подвигом. Он мне написал в письме — не в том, что издано в книге, а в том, которое было приложено к рукописи: «Я понял, что не могу уехать, потому что у меня просрочен загранпаспорт. Тогда я остаюсь здесь, и я пойду до конца. Если я уже остался, то я хочу пойти до конца». Я думаю, конечно, он не предполагал, что так все закончится, все равно надеялся на что-то.

— Первое, что спросит любой обыватель: «Почему он сидел в Биробиджане? Почему не уехал?» Ну просрочен паспорт — ну сделал новый за неделю! За этим была все-таки какая-то идея?

— У меня почему-то сейчас промелькнула в голове картинка из фильма «Блеск», где гениальный пианист играет Третий концерт Рахманинова, а за него в это время все делает жена — весь быт, все документы и прочее. У Паши был такой же типичный образ гения, за которым будто должна была быть какая-то женщина. В тот момент такой женщины не было: ни мамы, ни девушки, с которой бы он встречался в тот момент, ни подруги. Я тоже не оказалась этой женщиной, потому что была далеко.

Никто не оказался с ним рядом, не взял его за шкирку со словами: «Вот тут поставь подпись, вот это надо распечатать, вот это положить в конверт». Он ведь еще и компьютер свой продал, а мне писал из какого-то кафе. И вот представьте: [чтобы сделать новый паспорт], надо пойти в это кафе, зайти в «Госуслуги», там что-то заполнить. Кроме того, я не уверена, что в тот момент Паша был прописан в Биробиджане: ему, чтобы продлить загранпаспорт, нужно было ехать в Тамбов. А как только он поехал бы в Тамбов по месту прописки, он получил бы повестку.

— Тут надо сказать, что он носил с собой постоянно зажигалку, как он пишет в дневнике, чтобы, как только эта повестка придет, немедленно ее сжечь.

— Я ему тогда говорила: «Давай мы поймем, какие документы нужны хотя бы, мы, может, сделаем тебе приглашение в Германию». Но дальше ведь началась бы вся эта канитель бюрократическая, которая сопутствует любым визам. Многие творческие люди, наверное, меня сейчас поймут и скажут: «Ну ведь просто невозможно же! Раз подпись, два подпись, а потом еще копию надо отправить, а сделайте скан…» А когда ты там играешь Скрябина, ну какой скан?

— Уехать ему не удалось из-за этого, но, помимо прочего, он ведь был очень увлечен Еврейской автономной областью. Ее пейзажами, историей, привнесенной в нее еврейской культурой. И дневник тоже отчасти об этом. Ему Биробиджан был интересен как искусственный город. И он много об этом пишет и читает. Вам в письмах он тоже об этом рассказывал?

— Да, он мне прислал карту Биробиджана и написал: «Я понимаю, что тебе в Берлине, наверное, это не очень интересно, но я все-таки тебе посылаю карту Биробиджана, чтобы ты ее изучила». Только сейчас мне пришла мысль: может, он что-то отметил на этой карте? К этой карте еще письмо прилагалось — как раз о том, что мы начали обсуждать. Вот цитата из него:

И вот тут немного про Биробиджан:

Тут льет как в Палау, хотя я был под зонтом, а письмо в файле. Все равно все промокло. Я немножко просушу, а то так нельзя отправлять, и попробую завтра. В виде извинений добавлю [цикл стихотворений] «Сибирь» [поэта Исроэла] Эмиота местного разлива. Сегодня 62-й день я без еды, и у нас отключили всякую воду. Я пошел, набрал маленькое ведерко, маленькое (подчеркнуто). И вдруг понял, что не могу нести, тяжело. Вот это да, эффект. Как же в лагерях они без жратвы работали? Это же невозможно… для еврея.

И смайлик.

Хочу напоследок процитировать еще одно из стихотворений Эмиота, которые Паша присылал мне:

• И вот — я опять один,
• раннее утро, мороз,
• и холодные древесные стволы смотрят сквозь барачное оконце.
• Как много дней и дорог прошло
• от меня до меня — столько,
• сколько от Польши до Сибири.
•