Как чувствует себя израильтянин, открыто выступающий против войны в Газе? Отвечает театральный режиссер Гай Бен-Аарон «В мире, где столько горя, упрощение — это стратегия выживания»
В американском журнале The Atlantic вышла колонка Гая Бен-Аарона, израильско-американского театрального режиссера, основателя и директора организации The Jar. Бен-Аарон описывает собственный опыт — опыт израильтянина, открыто выступающего против войны в Газе. Этот текст переведен на многие языки. С любезного разрешения автора «Медуза» публикует его русскую версию.
Аудиоверсию этого текста слушайте на «Радио Медуза»
После 7 октября я оказался в очень странном месте. Не физически, скорее эмоционально: я завис в лимбе между двумя мирами, в каждом из которых я — чужой. В Израиле меня ненавидят за то, что я против войны, которую многие не поддерживают, но продолжают в ней участвовать, ее оправдывать или объяснять как необходимость. За границей мне больше не рады те, кто всех израильтян считает колонизаторами.
Для жертвы я слишком израильтянин, для патриота своей страны — слишком антивоенный. Даже находясь дома, я чувствую себя в изгнании.
Я был против этой войны с самого начала и никогда не скрывал этого. Как театральный режиссер я поставил несколько пьес, политический заряд которых не позволяет показать их в Израиле; в том числе англоязычный спектакль о блокаде Газы. Я отказался служить в армии и много лет последовательно выступаю против оккупации.
Но все это как будто не имеет значения. Я израильтянин, и это теперь приговор.
На ужине в честь Шавуота, на который собралась моя большая семья, одна из родственниц стала сетовать на арабских доставщиков еды: «Эти арабы только и могут, что воровать пакеты или взрывать их, доставлять — это не про них».
Я сказал, что это похоже на расистское высказывание. И тут весь стол превратился в дискуссионную площадку: спорили о войне, и, хотя на словах все против нее, один из членов семьи — военный медик, другой записался добровольцем. «Что ты тут вообще делаешь? — спросил хозяин дома. — Какое право ты имеешь что-то говорить? Ты даже не служил». Отец попытался вступиться за меня: «Мой сын — гражданин и пацифист. Порой и мне непросто выслушивать его мнение. Но я уважаю его позицию. Мы живем в демократии. И у него есть право голоса». «Если б это было у тебя дома, — отрезал хозяин, — я бы встал и вышел. Но это мой дом».
Иными словами: Пошел вон.
До дома из Иерусалима на машине ехать больше часа. Всю дорогу никто из нас не сказал и слова. Ни я. Ни мать. Ни отец. Тишина словно сидела с нами в салоне, сдерживая все, на что у нас не находилось слов.
Спустя несколько дней один из родственников прислал сообщение, мол, с такими взглядами, как у меня, от израильского гражданства лучше отказаться. И не мне его судить. Он оказался в безвыходном положении: его сын участвует в войне, которую он сам не поддерживает; он глубоко травмирован событиями 7 октября. Его негодование совсем не абстракция — это личная, защитная, насущная реакция.
Спустя неделю мы с отцом отправились на концерт в Тель-Авиве. Женская группа «Хаиврийот» исполняла песни, на которых я вырос, песни, на которых вырос мой отец. Весь зал пел хором. И я в том числе. А потом посреди куплета я вдруг расплакался. Что станет с этим языком? — думал я. — Что станет с нашей культурой? Как мы умудрились все испортить?
В начале весны я отправился в Европу на конференцию ведущих деятелей культуры со всего мира. Сорок участников собрались, чтобы поразмышлять о нашем общем будущем. Я ехал с надеждой. А уехал опустошенным.
Три участника не обмолвились со мной ни словом, даже не посмотрели в глаза. Ни моя антивоенная позиция, ни активизм, ни театральные заслуги, похоже, не учитывались. А в предпоследний день конференции один из них, выступая на публичной сессии, сказал, что это собрание не является для него психологически безопасным, потому что «убийца в комнате». Я сразу все понял. Убийца — это я.
Я ничего не ответил. А что я мог сказать? Что я «не такой, я из хороших»? Что бы я ни говорил, позицию человека, который уже решил, что ты безнадежен, ничем не смягчить. Любая реакция лишь усугубит твою вину.
Спустя несколько дней я полетел в Афины, чтобы помочь своей девушке — тоже израильтянке — обустроить новую жизнь. Она уехала из Израиля, потому что не смогла больше жить в том, что стало с нашей страной. Я приехал ненадолго, чтобы она обжилась в новом районе и выстроила новый ритм жизни.
Один наш греческий приятель, директор неправительственной организации, пригласил меня на пикник. Мы сидели в парке, и рядом со мной оказался художник из Каира. Мы разговорились об Афинах, об искусстве. Это был интересный собеседник. И тут он спросил, где я живу.
«Между Израилем и Штатами», — ответил я.
Он встал и ушел, не проронив и слова.
В тот же вечер греческий театральный режиссер сказал мне: «Прости, но меня ужасно беспокоит ситуация в вашей стране. Этот ваш геноцид».
Я сказал ему, что меня это тоже очень беспокоит. Что моя девушка из-за этого покинула страну. Что я открыто высказываюсь и выступаю против войны.
Он моргнул. Я видел, как в стройной схеме его взглядов что-то закоротило. Он как будто не понимал, как воспринимать трехмерность оказавшегося перед ним человека.
Каждое утро я шел на прогулку с собакой своей девушки, изо всех сил стараясь быть как все. Но граффити глядели на меня отовсюду. Одни призывали: «Свободу Палестине!» — с чем я всецело согласен. Но перед слоганами типа «Спаси жизнь. Убей сиониста» или «Если израильтянин просит кофе, дай ему кофе» под трафаретным изображением лица, в которое выплескивают горячий напиток, — я останавливался, как вкопанный. Для таких, как я, не было места. Даже стены заняли непримиримую позицию.
Я не виню их. И мне понятна эта ярость. Непрекращающиеся кровавые преступления обрушиваются на нас в прямом эфире, почти полностью вытесняя эмпатию. В мире, где столько горя, упрощение — это стратегия выживания.
Поэтому я спрашиваю себя: куда же деваться мне, израильскому пацифисту?
Родственники сомневаются в моем праве быть израильтянином, потому что я выступаю против военных, которые убивают жителей Газы и морят их голодом. За границей коллега по театру однажды сказал мне «возвращайся туда, откуда пришел» — имея в виду, что мне не место в стране, где я родился, и что я должен вернуться туда, где мои предки пережили погромы и холокост. В мире, подсевшем на сильные высказывания, нюансы утратили всякую ценность.
Разумеется, моя ситуация далеко не самая трагичная. В Газе убивают палестинцев, а израильские заложники по-прежнему в плену. Эти ужасы со мной ежедневно. Конечно, их страдания и то, что переживаю я, невозможно даже сравнивать. Но я абсолютно уверен, что, если мы хотим изменить что-то в будущем, каждому надо дать возможность выразить ту позицию, в которой он оказался, — даже если она неудобная и находится как бы «между».
Если и дома, и за границей лояльность ценится выше всестороннего понимания, а однозначность — сложности, куда бежать тем, кто убежден, что жить на этой земле имеют право и палестинцы, и израильтяне?
Если там на несогласных вешают клеймо предателей, а здесь априори принимают за врагов, кто сможет подумать о чем-либо, кроме перманентной войны?
Перевод с английского: Дмитрий Симановский