«Если революция и могла меня чем-то привлечь, то только революционерами» Почитайте фрагмент нового романа Киры Ярмыш — он вышел в издательстве «Медузы» в сентябре

В издательстве «Медузы» вышел приключенческий роман Киры Ярмыш «Тут недалеко» — о двух подругах, обвиненных в преступлении, которого они не совершали, и вынужденных бежать через всю Россию. «Мне хотелось написать о России, которую я знаю и люблю: где доброе и злое, смешное и трагическое переплетается узлом, а таинственная первобытная магия вдруг прорывается в реальность», — рассказывает о книге автор. Публикуем отрывок из романа.

Купить книгу, чтобы прочесть ее целиком, можно в нашем «Магазе».

Вообще-то у Ники была не одна квартира, а две смежные, выходившие в общий тамбур. В одной она жила, а вторую отдала мне, когда на втором курсе я к ней переехала. Из моих окон было видно здание Счетной палаты. Это потрясало меня каждый день на протяжении тех двух лет, что я прожила там. Из моего окна в Ростове, например, было видно трансформаторную будку. 

Ника считала недвижимость лучшей инвестицией. Помимо этих двух квартир, у нее была еще одна в Хамовниках — та пустовала. Она чуть не купила и четвертую, в здании неподалеку, — ее мы ходили смотреть вместе. В той квартире были высоченные потолки, скрипучий паркет и зеркала в массивных рамах, но ее советский шик напрочь перебивался бабушкиным уютом. На всех столах лежали кружевные скатерти, на стенах висели ковры, а на окнах — занавески в цветочек. Отдельного упоминания заслуживала штора из бусин на входе в гостиную. 

Нас с Никой и риелтором встречало все семейство — сама бабушка, обитавшая здесь, и ее дочь с мужем, жившие отдельно, но приехавшие морально поддержать. На Нику все они смотрели в некотором смятении. Та и правда выделялась на фоне обстановки, как телевизионная башня в каком-нибудь средневековом замке. В мешковатых джинсах и толстовке, маленькая, хрупкая, она была непристойно молода даже для того, чтобы жить в этой квартире, не говоря уже о том, чтобы ее покупать. 

Нику, впрочем, это ничуть не смущало. Она поморщилась, когда ее попросили разуться при входе, — по своей оксфордской привычке она никогда не разувалась в гостях, — и тут же принялась с деловым видом инспектировать комнаты. Я таскалась за ней, благоговейно озираясь по сторонам (я никогда не бывала в жилом доме настолько старом, что уже историческом), но Нику сентиментальности не интересовали. Шустро семеня ногами в белоснежных носках, она сунула нос в каждый угол и засыпала хозяев вопросами. Какой метраж кухни? А можно ли снести стену в гостиной? Сколько в месяц выходит коммуналка? Никина дотошность повысила к ней доверие, и, когда мы уже почти уходили, молчащая все это время бабушка вдруг вытащила козырь из рукава:

— В квартире сверху живет Майя Плисецкая, — торжественно объявила она и посмотрела в потолок. 

Мы тоже посмотрели в потолок, но увидели только трещину, идущую от люстры. Вряд ли она появилась от балетных прыжков. 

Квартиру эту Ника так и не купила. «Мне не понравилось, как там пахнет», — заявила она, что, учитывая доскональность ее расспросов, было весьма неожиданной причиной. 

В то, что Ника катастрофически богата, мне поначалу было сложно поверить. Когда мы познакомились на съезде студсовета, она была одета в очередные мешковатые джинсы и драные кроссовки. Позже я узнала, что кроссовки были подраны по-дизайнерски и на самом деле стоили немыслимых по моим студенческим меркам денег. Еще позже — что дома у Ники есть настоящая гардеробная, как в кино, и она забита горами платьев и туфель, наряжаясь в которые Ника превращается в светскую львицу. Мне казалось, у нее даже лицо меняется: милое в сочетании со свитерами, оно становилось строптиво красивым, когда Ника надевала узкое платье. 

Пока мы поднимались в лифте, Ника смотрела прямо перед собой, а я — украдкой — на нее. Она казалась одновременно очень знакомой и чужой, как будто мы и правда были во сне. Волосы собраны в пучок на макушке — вроде бы как обычно, а вроде иначе. Серый пиджак — его я, разумеется, никогда не видела. Я жадно разглядывала ее руки: маникюр традиционно красный, на указательном и среднем пальцах кольца, на безымянном — нет. Я опять подумала, что ничего о ней теперь не знаю: чем она занимается, откуда едет, с кем живет. 

Ника всегда запирала дверь тамбура на три оборота, и я с замиранием сердца ждала, сколько раз она сейчас повернет в замке ключ. Я загадала, что если три, то все будет хорошо. Получилось три. 

Я переступила порог и огляделась. 

Невероятно, но тут все осталось на своих местах, даже разбросанная у входа обувь, как будто я ушла не десять лет назад, а сегодня утром. Дверь Никиной квартиры была открыта, и оттуда даже пахло как раньше — табаком и мандаринами. Ника поглощала мандарины в немыслимых количествах, оставляя на всех поверхностях разбросанные корки. 

Дверь второй квартиры находилась слева. Я уставилась на нее, как будто хотела прожечь дерево взглядом. 

— А там сейчас что? — с фальшивой беспечностью поинтересовалась я. 

— Наполеон. 

— Я серьезно. 

— И я серьезно. Кролик по имени Наполеон. 

— Ты завела кролика? — ужаснулась я. — И отдала ему квартиру?! 

— Да не завела. Это кролик коллеги. Это она в дополнение к кролику завела недавно кошку. Назвала Жозефиной. Ну и они… на почве исторической достоверности, видимо. В общем, она захотела их расселить, пока не придумает, как решить проблему, и попросила меня присмотреть за кроликом. А он прыгучий, зараза. Я чуть заикой не осталась, когда он первый раз ночью на меня сиганул. Ну вот и отселила. 

История звучала абсурдно, но отдать квартиру в распоряжение кролика было очень в Никином духе, поэтому я даже не подумала усомниться. 

— А посмотреть можно? 

— На кролика? — удивилась Ника. — Ну посмотри. Вообще, он огромный такой. Я думаю, может, это заяц?

Я приоткрыла дверь и ступила в темноту с такой опаской, словно ожидала по меньшей мере саблезубого тигра. 

Стоило мне зажечь свет, как кролик бросился ко мне из дальнего конца коридора огромными скачками. Он был черный, как сажа, вислоухий и действительно огромный. Я невольно посторонилась, но он вдруг замер в полуметре от меня и принялся интенсивно шевелить носом. Я обошла его по стеночке и углубилась в квартиру. 

Вот она была совсем не такой, как я ее помнила. Голые светлые стены, голая светлая мебель — даже усредненные интерьеры в «Икее» смотрелись более обжитыми. Без моих вещей квартира казалась чужой и какой-то ненастоящей: не полноценное жилище, а заготовка. Уезжая отсюда, я взяла с собой только один чемодан, а потом, несколько месяцев спустя, написала Нике, что она все может выбросить — я не вернусь. Несмотря на это, в моей голове квартира оставалась прежней, такой, какой я видела ее в последний раз. 

Теперь единственной знакомой деталью было окно, точнее, вид из него. Счетная палата стояла на месте, подсвеченная белыми прожекторами. Я приоткрыла створку и высунулась наружу. Садовое кольцо шумело, как океан. Если бы кто-то утром, когда я проснулась на земле в степи, сказал, что вечером я буду смотреть в это окно, я бы никогда не поверила. 

Я вернулась к Нике. Ее не было видно, но я и так знала, где она, — из приоткрытой балконной двери тянуло сигаретами. На кухонном столе стояла открытая бутылка вина и неразобранный пакет доставки. Я вышла на балкон. 

— Будешь вино? — спросила Ника. В одной руке она держала бокал, в другой сигарету. Вино было белым, сигарета тонкой — за десять лет Никины вкусы не поменялись. 

Я помотала головой. 

— Я стараюсь не пить. 

— Да, я помню. Но сегодня день не из обычных. Как отец? 

— Умер. 

Ника бросила на меня короткий взгляд, но тут же отвернулась и сказала без всякого выражения: 

— Cочувствую. Давно? 

— Год назад. Да вообще-то это мои догадки, что он умер. Тело я не видела. 

— Это как? 

— Он пропал. Ушел и не вернулся. Но он к этому моменту уже так сильно болел, что даже пить больше не мог. Стал весь желтый. Думаю, там счет шел уже на недели. Мне кажется, он потому и ушел. Как коты. И японцы. 

— При чем тут японцы? — удивилась Ника. 

— Я в детстве книжку читала, что японские старики, почувствовав приближение смерти, уходят в горы и умирают там в одиночестве. Мне кажется, мой отец из тех же соображений ушел. Он был тот еще буддист. 

Вообще-то существовало более прозаическое объяснение: отец просто потерялся спьяну и сгинул, но в это я верить не хотела. Гораздо утешительнее было думать, что так он решил на прощание позаботиться обо мне: ушел и избавил от горя и проблем. Если честно, это сработало. Я скучала по нему, но не скорбела, потому что для скорби мне нужен был труп, гроб и похороны. 

— Я правда соболезную, Ева.

Я вздрогнула от того, как Ника меня назвала. В Москве все меня так звали, но в Ростове имя не прижилось, и я совсем от него отвыкла. 

— Да все в порядке, — с деланым равнодушием сказала я и даже усмехнулась для пущего эффекта: — Люди смертны, а алкоголики особенно. 

Ника не улыбнулась. Затушив сигарету, она тут же достала новую и, выдохнув дым, сказала: 

— Я не знаю даже, что спросить первым. Сложно начать разговор, когда человек однажды просто взял и исчез, как будто его и не было. 

— Это, видимо, у нас семейное. 

— Почему ты уехала из Ростова? 

— Я влипла в историю. 

— С ментами? 

— Потом с ментами. Сначала с анархистами. 

— О господи, — Ника растоптала в пепельнице недокуренную сигарету. — Мне надо выпить еще. И поесть. Пошли внутрь. 

Мы сели за стол. Ника достала из пакета многочисленные коробки, потом поставила передо мной тарелку. Тарелку я помнила — она была не круглой, а шестиугольной формы, с бирюзовой каймой. Меня опять поразила нереальность окружающей обстановки. Словно и не было никаких десяти лет. 

— Ну, — поторопила Ника. — Рассказывай. 

Я вздохнула. Как бы я ни вертела в голове слова, история из них складывалась непростительно глупая. 

Мы познакомились с Ренатом год назад на автомобильных гонках. Я узнала о них случайно, наткнувшись на группу во «ВКонтакте», и решила сходить, потому что это занятие предельно отличалось от моих обычных. 

Гонки проходили каждую пятницу за городом у недостроенного ТЦ. Публика там собиралась странная: расфуфыренные девицы на шпильках и брутальные парни. Все приезжали на машинах и тусовались возле них — пили пиво и громко слушали музыку, лившуюся через распахнутые двери. Были, впрочем, и те, кто действительно хотел погонять. Они устраивали соревнования и мчались от одного конца пустой парковки до другого или просто напоказ дрифтовали, оставляя на асфальте изогнутые черные полосы. 

Побывав там однажды, я решила, что больше никогда на приду. Водить я не умела, никого не знала, большую часть вечера простояла в стороне. Однако чем ближе подступала следующая пятница, тем больше меня тянуло назад. Вся эта атмосфера: ревущие машины, наряженные девушки, пиво «Дон» и песня «Черные глаза» — была мне настолько чужой, что, пока я находилась там, я чувствовала себя актрисой, играющей роль. Я упивалась своим загадочным одиночеством, обостренным толпой людей, их криками и смехом, рокотом моторов и грохотом музыки, от которого вибрировала грудная клетка, и тем, как я выделялась на фоне остальных. Постепенно я познакомилась с завсегдатаями, потягивала с ними пиво и подпевала песням, но делала все это чуть-чуть снисходительно, втайне осознавая свое превосходство. Для них это была обычная жизнь, а для меня — просто декорации. 

Когда я впервые увидела Рената, он тоже резко выделялся: сидел в стороне на своем мотоцикле, курил и рассматривал толпу без всякого выражения. Я делала вид, что не обращаю на него внимания, а сама весь вечер украдкой поглядывала, пока он не повернулся и сам не посмотрел на меня в упор. Взгляд был такой, как будто он почесал мне изнутри черепную коробку. Я подошла первая. 

Он был очень красивым: высоким, смуглым, с карими глазами. Мне нравились его руки и как он держит сигарету, нравились его запястья, казавшиеся тонкими из-за массивных часов, нравились его ресницы, такие длинные, что тень от них падала на скулы, и запах кожаной куртки, в которую я утыкалась, когда ехала позади него на мотоцикле. Мне нравились его самоуверенность и насмешливость и то, что он относился ко мне самую малость покровительственно (в последнем я ему, конечно же, не признавалась). Мне нравилось, что его жизнь четко определялась принципами, потому что моя собственная, наоборот, представляла собой смазанную серую зону. 

Этот контраст увлек меня больше всего. Я и раньше-то была фаталисткой, а уж в последние годы воспитала в себе почти даосское равнодушие к судьбе. Мир такой, какой он есть. В нем случаются войны, расставания и дожди. Все это я была готова терпеть одинаково стоически. 

Зато Ренат обо всем имел собственное мнение и, если что-то ему не нравилось, деятельно желал это изменить. Он постоянно спрашивал: что ты думаешь про протесты во Франции? А про выборы в России? Неужели тебя не волнует коррупция? Я не знала, что ему отвечать. Для меня события просто происходили, а разговоры о политике и вовсе нагоняли тоску, но признаваться в этом Ренату я, конечно, не собиралась. 

Пока наши отношения только разгорались, я очень старалась ему понравиться и поэтому без раздумий согласилась пойти в гости к его друзьям. Я уже знала, что они анархисты и даже живут практически коммуной — все вместе в большой квартире. Мне было любопытно, но еще больше хотелось доказать Ренату, что я вообще-то тоже не лыком шита. Всех теоретиков анархизма я прошла на втором курсе, так что планировала впечатлить собравшихся высокоинтеллектуальной беседой. 

Получаса мне хватило, чтобы понять: теоретиками анархизма тут было никого не пронять. Встреча происходила на кухне — огромной и почти пустой, с горой грязной посуды в раковине и бутылкой красного вина на столе, но свойственных месту философских разговоров никто не вел. Собравшиеся — их было пятеро, не считая нас с Ренатом, — отчитывались друг перед другом, как на рабочем совещании. Обсуждали две темы: строительство «Пятерочки» на месте парка и таинственные дела, творившиеся на Театральном спуске. Какие-то риелторы, больше походившие на бандитов, пытались скупать там дома — полуразвалившиеся халупы, если говорить начистоту. Денег предлагали мало, в случае отказа начинали туманно угрожать, а некоторые дома и вовсе потом «случайно» сгорали при невыясненных обстоятельствах. Я краем уха уже про это слышала — со мной в архиве работала женщина, чей отец жил в том районе. 

Анархистов эта история очень беспокоила. Они, кажется, считали себя чем-то вроде тимуровцев: взяли шефство над какой-то бабулькой и теперь решали, как лучше защитить ее от подозрительных скупщиков. С парком была примерно та же история. Единственная, кроме меня, девушка, которую все звали Муха, очень серьезно говорила, что необходимо сагитировать местных жителей встать в «живую цепь» и спасти парк от вырубки. 

Кстати, они все обращались друг к другу не по именам, а по кличкам — видимо, в целях конспирации. 

Анархизм как теория мне казался очень наивным, но как практика увлекал еще меньше. Спасение бабушек и деревьев не входило в мои планы, и я сразу позабыла бы об этой встрече, если бы не обнаружила, что Ренат среди анархистов считался чуть ли не главарем — с поправкой, конечно, на то, что никаких главарей они не признавали. Может, и не признавали, но отчитывались в первую очередь перед ним и к его мнению больше всего прислушивались. 

Мне нравилось любоваться Ренатом в ореоле всеобщего почитания. Мне льстило, что я была с ним. Если революция и могла меня чем-то привлечь, то только революционерами. 

Поэтому я пришла еще раз. А потом еще. Спустя месяц меня приняли окончательно — то есть назвали свои настоящие имена. Зимой наступило затишье — на встречи меня больше не приглашали, и я подумала, что кружок сошел на нет, но потом Ренат снова заговорил о нем и открыл мне главную тайну: накануне выборов они собирались пробраться к дому губернатора — он жил в охраняемом поселке на левом берегу Дона, — написать на воротах «вор» и бросить через забор дымовую шашку. 

Я сказала, что это глупо и опасно, — если их поймают, то все это закончится ментовкой и неизвестно чем еще. Ренат сказал, что это привлечет внимание — и к губернаторской коррупции, и к их анархистскому делу. 

Мы сидели на крыше. Уже стемнело, но небо было не черным, а розоватым из-за городских огней. Я подумала, что во всей нашей романтически-революционной истории только этого и не хватало — элемента безрассудства и тревоги, от которой сжимается сердце. Я сто лет не волновалась ни о ком по-настоящему, вообще забыла, каково это. И хоть, говоря откровенно, повод был не самый стоящий, я упивалась своей микродрамой. 

А через неделю за мной пришли менты. 

Я сначала не поняла, что происходит. После работы на перекрестке, пока я ждала светофора, ко мне подошли двое мужчин. Одеты они были обычно, пожалуй, даже фривольно для сотрудников органов — впрочем, об этом я подумала позже, когда узнала, кто они, — в джинсы и рубашки с коротким рукавом. Один — так и вовсе в розовую. Этот розовый сунул мне под нос корочку, в которой я ничего не успела разглядеть, и негромко сказал, что нам нужно побеседовать. В этот момент загорелся зеленый свет, и люди вокруг меня синхронно двинулись через дорогу. Я машинально тоже сделала шаг вперед, но розовый цепко ухватил меня за локоть и шепнул, что, если я не пойду добровольно, им придется меня задержать. От страха у меня в голове стало пусто-пусто. Мы пошли направо — я посередине, а эти двое вплотную ко мне по обе стороны. 

За углом оказался синий минивэн с тонированными стеклами, и мне велели в него залезть. Тут у меня в мозгу немного прояснилось, и я заартачилась. Спросила, куда они собираются меня везти. Мне сказали: «Тут недалеко». Я спросила: зачем? Мне сказали: «Вам там все объяснят». Тогда я снова потребовала показать удостоверение. Честно говоря, раньше мне и в голову не пришло бы его просить, но я вдруг вспомнила, как Ренат рассказывал про свои задержания на митингах. Розовый снова ткнул мне в лицо корочкой, и на этот раз я успела прочитать слова «Федеральная служба безопасности». 

Парадоксальным образом меня это успокоило. Безопасности же. Сейчас все прояснится. Я-то точно никакой угрозы не представляю. 

Мы в самом деле ехали не больше десяти минут и остановились перед огромным серым зданием с колоннами. Главный вход в него был оформлен как портик античного храма и украшен барельефом в виде серпа и молота. Тут мне опять стало не по себе. Странно: мы были в самом центре, здание занимало целый квартал, выглядело свежепокрашенным и даже нарядным. Я точно проходила мимо сотню раз, но, пока меня не привезли и не ткнули носом во входную дверь, я никогда не обращала на него внимания. 

Внутри, впрочем, оно оказалось совершенно обыкновенным, ничего мистического, торжественного или зловещего там не было. Меня привели в кабинет — он был длинный и узкий, так что массивный стол почти упирался в противоположные стены. Мимо него даже мне пришлось бы протискиваться, и я сразу подумала, каково приходится сидевшему за ним человеку — он был очень толстым. И стол, и стул напротив него, и единственный шкаф, и даже пол был завален картонными папками. На стене висел календарь с передвижным красным квадратиком. Дата в нем была двухмесячной давности. 

Меня усадили на стул, расчистив его от папок, и спросили, где я храню взрывчатку. 

      Ника, молчавшая на протяжении всего моего рассказа, чуть не поперхнулась вином. 

— Чего-чего? 

— Я тоже сначала не поняла и даже не испугалась. Этот толстый так буднично об этом спросил. Какую взрывчатку, говорю, вы о чем. И улыбаюсь. А он отвечает: «Ту, которой вы дом губера собирались взрывать». И не улыбается… 

— И что ты сделала? 

Помедлив с ответом, я взяла из коробки спринг-ролл, пожевала и поняла, что перехотела есть. 

— Все им рассказала, конечно, — угрюмо сказала я, откидываясь на спинку стула. — Сначала просто говорила, что никакой взрывчатки у меня нет и я не понимаю, о чем речь, но они наседали, и я решила, что лучше сказать правду. В конце концов бросить дымовую шашку — это не то же самое, что устроить взрыв. Но лучше не стало. Они как будто вообще не увидели никакой разницы. Заявили, что это тяжкое преступление и меня привлекут за участие в террористическом сообществе, потому что я об этом знала. А еще потому, что ездила с анархистами на боевую подготовку. И что за это я могу сесть на десять лет. 

— Какую боевую подготовку? 

— Я тоже спросила. Оказалось, что они так называют наш выезд на шашлыки. Мы правда один раз все вместе поехали на природу, типа на пикник, и Ренат взял с собой пневматический пистолет. Он даже не его был, а его брата. Он с парнями стрелял по банкам, Муха один раз стрельнула, а я вообще отказалась. 

Ника, не шевелясь и даже не моргая, смотрела на меня. 

— Ну и потом фээсбэшники сказали, что я могу избежать проблем, если буду им все рассказывать, — промямлила я. — Про планы Рената и его компании. И что Ренату это поможет тоже, потому что за предотвращенное преступление грозит меньший срок, чем за совершенное. Я сказала, что больше ничего не знаю о его планах. А они сказали, что должна узнать. В этом и заключается помощь. Мне нужно следить, что у анархистов происходит, и все передавать фээсбэшникам. 

Я снова замолчала. 

— И ты согласилась сотрудничать? — очень спокойно спросила Ника, и по ее тону я поняла, что ей такой поворот категорически не нравится. Я вздохнула. Я знала — то, что случилось дальше, понравится ей еще меньше.

— Ну да. Они сказали, что свяжутся со мной через два дня, а за это время я должна выведать подробности: кто участвует, где хранят дымовые шашки, что еще планируется. Потом я должна буду регулярно выходить на связь, пока группу не «возьмут», и тогда они оставят меня в деле просто свидетельницей, а не обвиняемой. И не посадят. Я была согласна на все, лишь бы они меня отпустили. 

— Когда это случилось? 

— Позавчера. 

— Разве ты не должна уже вот-вот дать им первый отчет? 

Я набрала в грудь воздуха побольше и даже зажмурилась, как перед прыжком.

— Потом я все рассказала Ренату, — выпалила я. — На следующее утро. И сбежала. 

Почему-то я ждала, что за этим последует буря. Мне самой по крайней мере с каждым часом становилось все больше не по себе от того, что я натворила. 

— Где твой телефон? 

Я обнаружила, что все еще сижу зажмурившись, и с недоверием открыла один глаз. Лицо Ники было ровным, как будто отутюженным — ни единой эмоции. 

— Э-э-э… да вот. 

— Ты все это время с ним была? 

— Ну да. 

Ника резко встала и вышла из кухни, но через несколько секунд вернулась с отмычкой для айфона, достала мою сим-карту, и, прежде чем я успела вмешаться, разрубила ее ножом прямо на столе.