«Мы мирный народ. Но народ не может забыть убийства и репрессии» Репортаж Джонатана Литтелла из Сирии, где даже после падения режима Асада продолжаются военные столкновения и резня
Мы продолжаем публиковать серию текстов писателя Джонатана Литтелла из Сирии. Его первый репортаж посвящен тюрьме Седная, где пытали и убивали несогласных с режимом Асада, а этот текст охватывает гораздо больший пласт тем. Он посвящен жизни в послереволюционной стране, где до сих пор порой происходят погромы и военные действия. Другой, не менее насущный вопрос для сирийцев — это вопрос правосудия и жизни буквально в соседних домах агрессоров и их жертв. Репортаж изначально вышел во французском издании Le Figaro. «Медуза» публикует его целиком.
Аудиоверсию этого текста слушайте на «Радио Медуза»
Первое, что бросается в глаза в Сирии через сто дней после падения кровавого и позорного режима Асада, — всеобщая радость. Еду в такси из Бейрута и спрашиваю водителя: «В Сирии теперь свобода?» Он отвечает на ломаном английском: «Свобода. Навсегда!» А еще любезность: на контрольно-пропускном пункте бородатый военный, бросив на нас взгляд через стекло, прощается словами: «Буду молиться, чтобы вас никто не тронул». Радость, доходящая едва ли не до исступления, что пала наконец свинцовая завеса более чем полувековой диктатуры, находит свое концентрированное выражение в таких вот потрясающих мгновениях.
15 марта, в день начала революции, я приехал в Хомс — город, где провел несколько недель в январе 2012 года — в переломный момент, когда восставшие, столкнувшись с безжалостными карательными мерами режима, начали вооружаться и страна рухнула в бездну гражданской войны. Я тогда работал со многими активистами, из которых мало кто выжил, но один из них — Умар Телави — уцелел, и найти его оказалось несложно.
Мы встретились за ифтаром — вечерним разговением во время Рамадана. Умар — с большой мусульманской бородой и без усов — был одет в довольно щегольский темно-синий пиджак. Годы оставили отпечаток на его лице, но осипший и воодушевленный голос, хорошо различимый в видеороликах с бесчинством, которые он когда-то распространял в ежедневном режиме, не изменился совсем.
Он рассказал мне, что происходило в те годы: как бежал в Тель-Бису — городок к северу от Хомса, — когда ситуация в старом городе стала совсем невыносимой, как скитался там пять лет с новой семьей из одного схрона в другой и как решил наконец взять в руки оружие и тоже пойти воевать. В итоге он оказался в Идлибе, где открыл мастерскую по ремонту бытовой техники. Его идеализм — это было хорошо заметно — не исчез, но годы мытарств сделали Умара более набожным: «Я сблизился с Богом, чтобы быть готовым к смерти».
Закончив трапезу, мы отправились на знаменитую Часовую площадь, где в 2011-м проходили первые массовые демонстрации, пока режим не начал стрелять в протестующих, заставив их отступить в свои районы. Сегодня здесь праздник: революция вернулась на площадь, и символизм происходящего очевиден всем. Люди продолжают прибывать, вливаясь в толпу, размахивающую множеством флагов в цветах революции; это старый флаг Сирии, который был государственным до прихода к власти партии «Баас». Из динамиков льются революционные песни, которые подхватывает и поет собравшийся народ.
Всеобщая радость напоминает митинги, на которых я был в 2012 году, только теперь к этому чувству добавилось ощущение счастья окончательной победы. Мужчины кружатся в танце, положив руки друг другу на плечи. Рядом — за оцеплением из вооруженных военных — сотни женщин, некоторые с непокрытой головой, большинство в белых хиджабах, столь же счастливые и радостно взволнованные, как мужчины. На сцену поднимается молодой человек с бородой и без усов, в светло-сером костюме: это Убайда Арнаут, начальник областного управления внутренней политики, бывший пресс-секретарь движения «Хайят Тахрир аш-Шам». Именно ХТШ руководила финальным наступлением сирийской оппозиции на силы режима Асада.
Арнаут включает телефон, чтобы прочитать с него обращение президента Ахмада аш-Шараа, в котором тот отдает дань памяти бесчисленных мучеников Хомса: «О Хомс, мы всегда будем помнить, как ты громко требовал свободы и достоинства!» В небе взрываются фейерверки, освещающие восторженную толпу красным, зеленым и желтым.
Чуть позже я оказываюсь на верхнем этаже строящегося торгового центра, который смотрит на площадь своими большими пустыми окнами. Вместе с сирийскими журналистами, военными и несколькими семейными парами мы смотрим на волнующееся внизу море людей. Рядом группа снайперов, вооруженных крупнокалиберными винтовками, наблюдают за окрестностями в бинокль. Муавия — в прошлом оппозиционер из Гуты, сопровождающий меня в качестве фиксера, — смотрит на них с удивлением: «Вот уж не думал, что застану день, когда снайперы будут охранять демонстрацию».
В тот же день, но чуть раньше мы с ним прошлись по революционным кварталам Хомса Баба-Амр, Халидия и Байяда, по которым я в 2012 году перемещался вместе с гражданскими активистами и бойцами Свободной сирийской армии. Тогда эти районы находились под постоянным огнем снайперов, подвергались минометным обстрелам, но оставались еще относительно целыми.
Сегодня от этих обширных суннитских и пролетарских кварталов остались одни руины — опустошенные, оскверненные, уничтоженные режимом, его российскими и иранскими союзниками. Такая же картина — по всей Сирии, в огромных пригородах Дамаска, в старом центре Алеппо и в его восточной части, в десятках небольших городов между Хамой и Идлибом — новых городах-призраках, похожих на заброшенные византийские селения в этом же регионе; километры разоренных зданий, полуобвалившихся, с зияющими трещинами, и голых бетонных коробок.
После массированных ракетных обстрелов и бомбежек, в том числе с помощью самодельных зажигательных бомб, которые сбрасывали с вертолетов, последовала «зачистка» этих кварталов: последние очаги сопротивления капитулировали и эвакуировались в Идлиб. Опустевшую застройку отдали на разграбление компаниям, связанным со знаменитой 4-й дивизией Махера Асада — брата Башара.
Грабеж принял промышленные масштабы: здание за зданием, из школ, больниц и частных домов было вывезено абсолютно все — не только мебель с бытовой техникой, но и двери, окна вместе с коробками, розетки, выключатели, стенная проводка. Выпотрошив все внутренности вплоть до бетона, мародеры принялись сносить крыши, чтобы извлечь и продать арматуру.
Когда-то здесь жили миллионы людей, но вернуться смогли лишь единицы, и теперь среди руин можно увидеть балконы, заставленные кактусами или цветами, пустые окна, завешанные одеялами, квартиры без стен, вместо которых — кладка из голых бетонных блоков; робкие признаки жизни, которая пытается здесь медленно восстанавливаться. Это другая Сирия, где отчаяние сломанных судеб и ненависть борются с радостью и надеждой.
Среди руин Байяды я через своего фотографа заговариваю с 11–12-летним мальчиком, который размахивает палкой, угрожая товарищу: «В свободной Сирии, — ласково журю его я, — больше не надо драться». Мальчик, сверкая глазами, опускает палку и делает жест, будто перезаряжает «калаш»: «Остались еще алавиты, которые пытаются проникнуть в наш район!»
«Бомба замедленного действия для Сирии — это люди, которых полвека мучил режим», — спокойно объясняет мне в светлой гостиной своей буржуазной квартиры в Хаме Фидаа аль-Хурани, оппозиционерка старшего поколения, которая, отсидев три года в тюрьме, уехала из страны в 2013 году, найдя убежище во Франции.
Эта бомба, тикавшая еще в первые месяцы после падения режима, все-таки взорвалась — за десять дней до праздника революции. В надежде, что большинство алавитов примет новую реальность, а также чтобы обнадежить международное сообщество, новые власти, после нескольких зачисток в декабре 2024-го и январе 2025-го, быстро ослабили меры безопасности на сирийском побережье, которое считается оплотом алавитов. В середине февраля Ахмад аш-Шараа в сопровождении лишь нескольких телохранителей даже позволил себе выход к народу в Латaкии и Тартусе. Те, кого сирийцы называют теперь только «фулуль аль-низам» — «недобитками режима», воспользовались послаблением.
6 марта отряды тяжеловооруженных «фулулей», расправившись с патрулем из 16 сотрудников службы безопасности к югу от Латакии, начали широкомасштабное наступление на позиции правительства вдоль всего побережья, вплоть до района к югу от Банияса. Правительственные силы быстро оказались в окружении и понесли тяжелые потери, и была объявлена всеобщая мобилизация, на которую откликнулись отряды со всей страны: не только сторонники ХТШ и его союзники, но и батальоны Сирийской национальной армии, ополченцы-исламисты, в том числе иностранные, отказавшиеся до этого вступить в новую национальную армию, и, наконец, группы вооруженных гражданских, часто из деревень, сильно пострадавших от репрессий асадовской «шабихи» и жаждущих отомстить за родных и близких. Во второй половине дня шестого же числа эти неконтролируемые группы выступили в сторону побережья и устроили там столь же внезапную, сколь и кровавую резню мирных алавитов.
В сети сразу же появилось множество видеороликов с издевательствами и жестокими убийствами: их публиковали не только выжившие, но и сами жизнерадостные каратели. Правительство, застигнутое врасплох и увязшее в тяжелых боях с «недобитками», которые стоили сотен людей, не спешило оценивать масштабы злодеяний, совершенных от его имени. За два дня, пока оно не восстановило контроль и дисциплину среди разбушевавшихся группировок, число гражданских жертв превысило тысячу.
В ночь на 8 марта Ахмад аш-Шараа, известный тем, что не торопится с принятием решений, прервал молчание и «от имени новой Сирии» приказал своим силам защищать алавитские семьи и хорошо обращаться с плененными «фулулями». На следующий день, после утренней молитвы, надев простую кожаную куртку, он выступил в мечети дамасского квартала Меззе, где вырос: «Я знаю, что мы можем жить вместе, в условиях социального мира. Перед нами стоят большие задачи, но мы с ними справимся».
Вечером девятого числа он объявил о создании комиссии в составе семи судей, включая одного алавита, которой поручил провести расследование совершенных преступлений и наказать виновных. Силы, лояльные правительству, заблокировали алавитские кварталы и селения и начали выдавливать из них неподконтрольных боевиков. По государственным каналам показали фотографии нескольких мужчин в наручниках перед следователями: некоторых можно было узнать по видео, которые до этого циркулировали в сети. Бои с «фулулями» шли еще не меньше двух недель, но резня прекратилась. Ее последствия — надолго испорченный имидж нового правительства, утрата доверия меньшинств к переходным процессам — ощущаются до сих пор.
* * *
За несколько дней до того, как отправиться в Сирию, я заезжал в Берлин, где встречался с моим другом Урвой Нирбией — сирийским кинорежиссером и активистом, живущим в изгнании. Я познакомился с Урвой в 2012 году в хомсском районе Байяда, где он снимал первые кадры фильма «Возвращение в Хомс» — рядом с телом 10-летнего мальчика по имени Таха, убитого за час до этого снайпером правительственных войск.
Через четыре месяца Урву арестовали, и только благодаря широкой международной кампании его освободили, и он уехал из страны. Урве есть что сказать о новой власти: «Эти ребята намного сильнее традиционной сирийской оппозиции. Сравнивать Шараа надо с Макроном, а не с Хаменеи. Мы с ними расходимся по очень многим вопросам, но при этом молимся, чтобы у них все получилось!»
Он, как и я, считает, что Хомс — это срез текущей ситуации в стране: «Напряжение там очень сильное, ситуация зыбкая. Хомс — одно из главных испытаний для будущего Сирии». Когда 6 марта 2025-го на побережье началась резня, сразу же возник страх, что насилие распространится и на провинцию Хомс, лежащую по ту сторону «алавитских гор» Джабаль-Хелу — исторического района компактного проживания последователей этого религиозного течения, которых другие мусульмане часто считают еретиками.
Только после совершенного Хафезом Асадом государственного переворота, по итогам которого он пришел к власти в 1971 году, режим начал поощрять алавитов переселяться из горных сел в прибрежные города, где издавна жили сунниты, а также в Хомс — в крупные, только что построенные районы Захра, Нужа и Акрама. Такая этноконфессиональная чересполосица — а в центре города большой общиной с древних времен живут еще и христиане — сохраняется и сегодня, несмотря на то, что восставшие кварталы были разрушены.
Поэтому уже вечером 6 марта 2025-го новые власти приняли решительные меры, чтобы предотвратить распространение насилия, успешно развернув значительные военные силы для защиты алавитских кварталов и сел провинции Хомс от неподконтрольных элементов. Они также получили активную поддержку со стороны гражданского общества: многие волонтеры — и Умар Телави в их числе — отправились в алавитские кварталы, где, чтобы успокоить страсти, стали снимать и распространять через фейсбук и инстаграм видео, в которых видно, как на блокпостах военные в балаклавах приказывают вооруженным суннитам уходить, для чего угрожают применить силу и иногда стреляют в воздух.
Как-то вечером в небольшой закусочной, где подают мешуи, я познакомился с одним из таких молодых волонтеров по имени Амир Абдульбаки. Он журналист и фанат Абдульбассета Сарута, вратаря хомсской футбольной команды, который стал символом революции после гибели в бою в 2019 году. Амир, гордый собой, показал нам несколько своих записей прямых эфиров в соцсетях. В одном из них он — элегантно одетый, в сиреневом пиджаке, с небольшой бородкой-эспаньолкой и длинными, зачесанными назад волосами — сразу после появления в сети слухов о том, что жители Баба-Амра готовят оружие, чтобы пойти убивать алавитов, поспешил туда, чтобы в режиме реального времени показать, что на самом деле эти жители спокойно пили чай у себя дома или уже спали. «Набрал 153 тысячи просмотров!» — восклицает он. И добавляет: «Посмотри комментарии»; он прокручивает их вниз. «Сотни алавитов благодарят меня, что я их успокоил».
Умар Телави хотел нас познакомить с «мухтаром» — то есть «мэром», или старшим по району Захра. Мы нашли его в тот же день на улице в его родном квартале Баб-аль-Себаа у лавки, где в ноябре 2011-го его чуть не убили «шабиха»; двое его друзей тогда погибли.
Оживленная улица, люди закупаются на ифтар, ходят женщины с непокрытой головой — скорее всего, христианки; наверху виднеется церковь, за ней — мечеть. Прямо здесь же — железная дверь дома, где живет Умар. На стене рядом с ней — фотографии двух соседей, погибших в бою. Сначала он показывает нам свою квартиру, где я ужинал и беседовал с ним и его друзьями в январе 2012-го: теперь от нее остался лишь обугленный остов. Здесь тоже все разграбили «шабиха», оставившие после себя еще читаемые граффити: «Вы свиньи, слава сирийской армии Асада».
«Когда режим вновь захватил город в 2015 году, — рассказывает Умар со своим неизбывным достоинством — они перекрыли в суннитских кварталах всю инфраструктуру: не было ни воды, ни света, школы и медпункты не работали. Чтобы вернуться в свою разграбленную квартиру, нужно было получить разрешение в Мухабарате: если ты участвовал в демонстрации или кто-то из родни был убит, тебя сажали в тюрьму или куда еще похуже».
В алавитских же кварталах было все. «„Шабиха“ открыли большой рынок — суннитский, — где продавали имущество, награбленное в наших кварталах, и квартиры алавитов оказались доверху набиты нашей мебелью. Так режим сеял ненависть между разными общинами», — говорит Умар. И действительно, когда переходишь улицу шириной двадцать метров, которая разделяет районы Байяда и Захра, то из угрюмых, пыльных развалин попадаешь на шумные, оживленные улицы, застроенные совершенно целыми зданиями. Контраст поразительный.
На круглой площади в Захре — где в 2011 году «шабиха» раздавали оружие для борьбы с демонстрантами и выставляли потом на всеобщее обозрение пленных, которых затем уводили пытать, насиловать или убивать, — перед магазинами дежурят на посту четверо военных. Заметив бородатого Умара, один из них бросает:
— Чего тебе?
— Сопровождаю французского журналиста.
— С оружием нельзя.
— Я знаю, не переживайте.
Умар со скепсисом изучает их диспозицию:
— У вас тут никакой обороны, по сути, нет. Если «фулули» нападут, вы здесь все просто поляжете.
Старший пожимает плечами:
— Мы хотели обустроить огневую точку наверху, но начальство не разрешило. Нельзя пугать население.
— Но это же просто опасно!
— Скажи об этом Абу Мухаммаду [аш-Шараа].
Мустафа аль-Аббуд — так зовут «мухтара» — подходит чуть позже, когда мы уже сидим на террасе закрытого ресторана. «После освобождения у нас новая власть», — с ходу заявляет мухтар, которого Умар за глаза называет аль-Куа — буквально «локоть», а по смыслу «флюгер» — за умение разворачиваться на 180 градусов.
«Когда я к нему пришел в первый раз, он был в шоке. Я ему сказал, что если бы не хотел мира, то не пришел бы. Единственная наша проблема — „фулули“. Я пытаюсь его убедить выдать тех, кто еще прячется в квартале». Та еще задача. На все наши вопросы мухтар отвечает дубовым языком, достойным лучших времен правления партии «Баас», которая его, собственно, и назначила: «Абу Мухаммад аль-Фарук [главный по безопасности в Захре] — настоящий бальзам на раны нашего района!» Никаких «фулулей», конечно, у него тут нет. Всякий раз, когда мы настаиваем на их выдаче, Мустафа уходит от ответов, извиваясь, как уж на сковородке.
Умар невозмутимо слушает отговорки мухтара, но потом признается мне: «Чувак врет. Вчера было семь фильтрационных автобусов из этого района — младшие и старшие офицеры, „шабиха“. Мухтар делает вид, что сотрудничает, но ни оружия нам не выдал, ни братских могил, ни одного разыскиваемого. Он сильно разочаровывает».
Умар намерен продолжать общение с другими мухтарами. Но его гнев и заряд насилия, который подспудно копится в городе, прорываются в конце разговора с мухтаром аль-Аббудом: «Если „фулули“ что-нибудь устроят в Хомсе, мы возьмем в руки оружие и сначала избавимся от службы безопасности, а потом займемся алавитами. И тогда будет бойня».
Я спрашиваю:
— Умар, ты испытываешь ненависть к ним за все то, что они с тобой сделали?
Умар поднимает брови — в Сирии так делают, когда хотят сказать «нет». Он говорит:
— Но меня бесит отношение таких людей, как этот мухтар. Им предлагают гарантии безопасности, но они не хотят сотрудничать, не хотят выдавать нам преступников и чтобы был мир. Хуже того, для нас самая болезненная тема — это без вести пропавшие. У всех есть исчезнувшие родственники. А они не хотят ничего нам говорить, не показывают, где братские могилы. Это ужасно.
* * *
Существует целое поколение сирийских диссидентов, с которыми я не был знаком. Сейчас они уже в возрасте, и почти все отсидели еще при Хафезе Асаде или при его сыне Башаре после скоротечной «дамасской весны». Один из них — Абу Али Салех, бывший активист-алавит из Партии труда. При Хафезе он двенадцать лет отсидел в Седнае — в одиночке, чтобы не заражать своими идеями других заключенных. Лысый мужчина с пышными седыми усами, спокойный, степенный, Абу Али сегодня владеет в Хомсе магазином китайских солнечных панелей.
В декабре прошлого года он стал одним из соучредителей Инициативы за гражданский мир (ИГМ) — общественной организации, которая, работая с властями, стремится снизить межобщинную напряженность и строго фиксирует случаи насилия, чтобы опровергать фейки, в огромных объемах циркулирующие в соцсетях.
Часто при спорных ситуациях участники инициативы вмешиваются, как было, например, в истории с земельным конфликтом в многонациональном районе Вуруд к северу от старого города Хомса. Там после принудительного переселения суннитов из этого района в Идлиб в 2014 году сторонники режима разрушили дома бедняков и построили на их месте многоэтажки, квартиры в которых продали. После падения режима первоначальные собственники вернулись и захотели получить свои участки обратно, чтобы восстановить свои дома, и поэтому выселили оттуда владельцев новых квартир. «В рамках нашей инициативы мы выступаем как посредники, — комментирует Абу Али. — Но все это займет годы».
Ключевой вопрос для Абу Али и его друзей — это по-прежнему вопрос правосудия и справедливости: «Без переходного правосудия мы никуда не сдвинемся. Были нанесены огромные раны. Если справедливость не восторжествует, мира не будет».
Алавитские общины — на побережье и в провинции Хомс — требуют безусловной амнистии: «Мы пытаемся им объяснить, что амнистия без восстановления справедливости ни к чему не приведет. Невозможно закрыть глаза на права людей, требующих справедливости. Когда все процессы в рамках переходного правосудия пройдут, тогда да — можно подумать об амнистии. Но нужно знать, кто совершил преступления».
Проблема в том, что этого вопроса, кажется, нет среди приоритетов нового правительства. «По прошествии трех месяцев уже видно, — объясняет мне адвокат-алавит Маан Салех, еще один соучредитель ИГМ, — что политическое руководство не интересует переходное правосудие. Им нужно было этим заняться в первые же дни, но пока нет даже списка военных преступников, арестованных или разыскиваемых. Поэтому вместо правосудия у нас месть, а она только распаляет страх. Без переходного правосудия примирения между общинами не будет».
Тема настолько щекотливая, что сам Ахмад аш-Шараа как будто обходит ее стороной. «Когда люди говорят, что мы пренебрегаем их правом на месть, — огорошил он всех своим высказыванием в декабрьском интервью иорданскому ютьюберу Джо Хаттабу, — я отвечаю им: „Мы вам вернули всю Сирию“».
Слухи о привилегиях некоторых больших шишек старого режима, ходившие до вспышки насилия 6 марта, только усугубили смятение и растерянность среди миллионов выживших после страшных лет террора. Даже после мартовской резни Шараа не стал говорить о переходном правосудии.
Только в Конституционной декларации — по сути, в переходной конституции, провозглашенной 13 марта на пять лет, появилось наконец обещание, что «будет учреждена комиссия по вопросам переходного правосудия, механизмы которого будут нацелены на соблюдение прав жертв, чтобы определить границы ответственности». Тем не менее пока в эту комиссию никого не назначили, и о дальнейших шагах ничего не известно — к огромному разочарованию активистов, которые постоянно упрекают правительство в пренебрежении этим вопросом — принципиальным для будущего страны.
И все же до властей, кажется, начинает доходить. В последний день в Хомсе мне наконец удалось встретиться с Убайдой Арнаутом — тем самым, который зачитывал с телефона обращение аш-Шараа на праздничном митинге. Он принял меня в чистом и просторном бывшем отделении партии «Баас».
«У нас есть строгие приказы президента. Мы освободили страну, чтобы сделать людей свободными, а не мстить», — говорит он. Но когда я привожу ему критические мнения активистов, он охотно признает, что такая проблема существует: «Народ не жаждет крови. Мы мирный народ. Но народ не может забыть убийства и репрессии. Вопрос правосудия и справедливости — ключевой».
Власти наконец начали распространять в телеграм-каналах фамилии и фотографии некоторых арестованных преступников. «Проблема в том, — замечает Арнаут, — что для того, чтобы по-настоящему начать работать по этой теме, нужна команда профессионалов. Механизмы должны быть хорошо отлажены, иначе ни одна из сторон не получит сатисфакции — ни жертвы, ни общины, из которых вышли мучители этих жертв».
Однако всем хорошо известно, что при Асаде юридическая профессия стала одной из наиболее коррумпированных в полностью прогнившем государстве: все продавалось и покупалось — от дипломов до приговоров. «Необходимо проверить дипломы действующих судей, подготовить новых…» — продолжает Арнаут.
Вопрос компенсаций тоже важен, в частности, очевидный вопрос о тысячах жилищ, разрушенных или присвоенных незаконно. «У нас не хватает ресурсов: ни экономических, ни человеческих. Но постепенно все наладится. Это вопрос приоритетов: сделать предстоит многое, но на данный момент главное — обеспечить безопасность общин», — заключает он.
В конечном счете вопрос о восстановлении справедливости ставит на карту вопрос о построении нового государства. Амджад Каллас — тоже диссидент старшего поколения и друг Абу Али — приложил много сил, чтобы власти обратили внимание на эту проблему. Мы обсуждаем с ним правительство: «Если они сохранят верность принципам и забудут [исламистскую] идеологию, из которой они все вышли, это станет хорошим знаком для будущего. Но задач в этом смысле бесчисленное множество. Какое у нас будет государство? Какая страна? Становой хребет государства — это закон. Вопрос только какой».
Как и многие другие, Амджад намекает на страх, что новые власти пойдут по пути исламизма. Никто не забыл джихадистское прошлое группировки «Джабхат ан-Нусра», которую возглавлял Шараа под своим боевым псевдонимом Абу Мухаммад аль-Джулани. Промахи при первых назначениях в правительство — например, назначение на пост министра юстиции Шади аль-Вайсси, который, будучи судьей «Ан-Нусры», лично курировал казнь в январе 2015 года двух женщин, осужденных за проституцию, — усилили эти опасения. Но в действительности ни один из моих собеседников не считает, что проблема именно в этом.
* * *
В Идлибе меня пригласили на ифтар к Усаме аль-Хусейну: в прошлом он возглавлял местный совет в городе Саракиб. Отказавшись сотрудничать с ХТШ, когда они захватили город в 2017-м, он был вынужден бежать в Турцию. «С 2020 года они сильно изменились», — настаивает Усама, пристально следивший за тем, как менялась группировка с момента своего создания.
В 2016-м, порвав с «Аль-Каидой» и уничтожив «Исламское государство» в Идлибском регионе, аль-Джулани начал процесс «сиризации» своего движения, который завершился в 2017 году созданием ХТШ. «По-настоящему все начало меняться после 2020-го. Они стали проводить ежемесячные встречи с НКО и представителями разных стран. Они вели себя как реальные прагматики, потому что слушали всех и принимали советы, даже несмотря на то, что потом поступали по-своему», — объясняет Усама.
Понемногу аль-Джулани дистанцировался от всех своих бывших товарищей. «К ноябрю 2023-го почти все первоначальные руководители ХТШ — не только первого уровня, но и второго и третьего — сидели в тюрьме. Всего примерно 1200 человек, даже очень приближенные к аль-Джулани. Единственные, кто остался, — Анас Хаттаб, Абу Касра и Шибани», — говорит Усама. Эти трое — близкие друзья Ахмада аш-Шараа — сегодня возглавляют министерства внутренних дел, обороны и иностранных дел Сирии.
Он продолжает: «Я думаю, что у них есть потенциал, чтобы добиться успеха. Они умеют распределять ресурсы и управлять ими. Им не хватает людей, но, как только будет решен вопрос с зарплатами, они вернут сирийцев из-за границы и начнут их интегрировать».
Усаму пригласили участвовать в дне национального диалога, и он вернулся оттуда с чувством осторожного оптимизма: «Мы получили меньше, чем хотели, но намного больше, чем ожидали от аль-Джулани».
Нужно сказать, что, когда Конституционная декларация наконец была опубликована, внимание многих наблюдателей, в частности, в Европе привлекла статья 3.1, в которой написано, что «основным источником законодательства является исламское право». Реакция некоторых граничила с истерикой. Тем не менее эта статья практически ничего не меняла в якобы светской конституции страны, действовавшей при баасистах: добавлено было лишь слово «основной».
Сегодня невозможно понять, в соответствии с какими принципами будут в итоге писать новые законы. Даже парламента пока в стране нет.
Абу Ханин — в прошлом активист информационного фронта из района Баба-Амр, с которым я давно знаком и коротко пообщался среди руин его родного квартала, — изложил эту проблему со свойственной ему со старых времен грубоватой прямотой: «Когда я уезжал из Баба-Амра, я понял, что только те, кто сохранят сильную веру, смогут пережить все, что они с нами вытворяли: бочки, газ… Поэтому именно такие люди победили и пришли к власти. В будущем они наделают много ошибок, а расплачиваться будем мы. Потом они все поймут и начнут консолидацию. Но в Сирии слишком силен религиозный фактор, это невозможно изменить. Светский строй здесь работать не будет. Но и экстремизма не будет, это Шараа понял очень хорошо».
В действительности исламские страшилки скрывают другую, гораздо более реальную и тревожную опасность — что все скатится в диктатуру. Шараа, чей отец вообще-то экономист-прогрессист и автор книг о демократии в Сирии, чувствует себя явно неловко при употреблении этого слова, и, когда ему задают прямой вопрос, он, как правило, уходит от ответа.
Плюс ко всему Конституционная декларация не внушает оптимизма. «Это та же Конституция 2012 года, [которую принял Башар Асад, тщетно надеясь положить конец протестам], просто в другой обертке», — рубит сплеча Абу Али Салех. «Президент является главой государства и верховным главнокомандующим, он назначает вице-президентов и правительство, членов Верховного суда, треть депутатов парламента и комиссию, которая назначает остальные две трети… Ему бы еще народ назначить, вообще было бы замечательно», — с горечью заключает он.
Впрочем, все активисты пока еще верят аш-Шараа и его соратникам на слово. «Если после пятидесяти трех лет диктатуры дело кончится софт-авторитаризмом, — говорил мне в Берлине Урва Нирабия, — это уже будет колоссальным шагом вперед. На что-то большее, наверное, рассчитывать не приходится». Абу Али остается осторожным оптимистом: «Я доверяю народу Сирии. Он не позволит, чтобы ему подсовывали что попало. Но надо работать. Чтобы собрать урожай, его нужно вырастить».
Автора этого текста, писатель Джонатан Литтелл, объясняет, почему «Медуза» важна и просит ее поддержать:
Говорят, что счастье в неведении. В случае России неведение — один из столпов, на которых держится система тоталитарного контроля, которую Путин навязывает населению.
Так, будучи отрезанными от любой информации, кроме той, что дает государственная пропаганда, люди в России зачастую искренне верят в то, что это страны НАТО, а не Россия развязали полномасштабную войну в Украине; что россияне смело сражаются там с реваншистским фашистским режимом — марионеткой НАТО; и что только благодаря Путину и его несгибаемой решимости так называемый коллективный Запад не напал на Россию.
Настоящие и беспристрастные источники информации, которые все еще доступны россиянам, можно пересчитать по пальцам. Независимые медиа, оставшиеся внутри страны, перешли под контроль властей — или вынуждены были закрыться. Цензура в интернете также усиливается с каждым днем.
Если им удастся добиться, чтобы «Медуза» прекратила свою работу, то Путин и его режим сделают еще один шаг на пути к полному контролю — не только над жизнями, но и над разумом россиян. Некому будет противостоять дезинформации, исчезнет эффективное и независимое СМИ, которое делает свою работу честно и основывается на фактах.
Я призываю каждого, кто читает этот текст, сделать все возможное, чтобы «Медуза» выжила и продолжила свою работу.
* * *
В один из последних дней в Сирии я приехал в небольшое христианское селение Маалула, расположенное в горной местности в шестидесяти километрах к северу от Дамаска. Маалула известна как одно из последних в мире мест, где говорят на арамейском — языке Христа.
Здешний монастырь оказался, увы, закрыт, и мы спустились в село, чтобы купить холодного пива и прогуляться по красивейшему ущелью, которое и дало Маалуле название; в переводе с арамейского оно означает «Вход». По преданию, Господь создал это ущелье, чтобы пропустить Христа.
По пути нам повстречались двое мужчин, с которыми мы разговорились. По удивительному совпадению они оказались из Баба-Амра, и мы быстро нашли множество общих знакомых. Старший — Абу аль-Бара — раньше был активистом и соратником Абу Ханина. Он был ранен той же ракетой, которая убила журналистов Мэри Колвин и Реми Ошлика 22 февраля 2012 года — через несколько недель после моего отъезда. Абу аль-Бара показывает на телефоне фотографии, на которых он с Эдит Бувье, получившей ранение во время того же ракетного обстрела, и ее коллегой Уильямом Дэниелсом, и даже с немецким другом Марселем Миттельзифеном, обнимающим его брата, который вскоре погиб.
Уходя, он оборачивается и бросает мне: «Когда будет следующая революция, приезжай к нам!» Я смеюсь: «Против кого она будет-то?» Его лицо сразу мрачнеет: «Этого я тебе не скажу. Но знай, что мы готовы».
Джонатан Литтелл
Перевод с французского: Максим Шер