Инновации иногда развиваются слишком быстро, а проигравшим от прогресса нужна компенсация За что в 2025 году вручили Нобелевскую премию по экономике? Объясняет бывший ректор РЭШ Рубен Ениколопов
В 2025-м году Нобелевскую премию по экономике вручили трем исследователям: Джоэлю Мокиру, Филиппу Агьону и Питеру Хауиту. Первую половину премии получит Мокир за «открытие предпосылок стабильного экономического роста в результате технологического прогресса», а вторую — совместно Агьон и Хауит «за разработку теории экономического роста через творческое разрушение». «Медуза» обсудила с Рубеном Ениколоповым — экономистом, бывшим ректором Российской экономической школы (РЭШ) и профессором Университета Помпеу Фабра в Барселоне — заслуги лауреатов, чем именно примечателен их вклад в изучение инноваций и почему технологическому развитию нужна оптимальная скорость.
Аудиоверсию этого текста слушайте на «Радио Медуза»
— Первую половину премии получил Джоэль Мокир за «открытие предпосылок устойчивого экономического роста в результате технологического прогресса». Могли бы вы рассказать, что означает эта формулировка?
— Джоэль Мокир — экономический историк, который смотрит [на мир] довольно широким взглядом. Человечество существует несколько тысячелетий — и с постепенным развитием технологий наша жизнь становится лучше. Но происходило это медленно и достаточно вяло. Пока человечество не оказалось в точке, которую принято называть индустриальной революцией. Хотя, стоит оговориться, что такая революция — это довольно растянутый во времени процесс. Благодаря ей мы переходим на совершенно новый этап, где технологии приводят к экспоненциальному росту благосостояния и улучшению качества жизни. Джоэль Мокир специализируется на истории технологий — и пытается понять, почему так происходит.
Наука как таковая появляется только накануне индустриальной революции. Существует два типа знаний. Одно из них прикладное — как что-то работает. Например, ветряные мельницы, которые появились в Средневековье. И сегодня мы понимаем, что это стало довольно большим событием для человечества. Но прикладной подход редко позволяет улучшать дальше и создавать [технологические] инновации. Для этого нужно понимать, почему та же ветряная мельница работает. Такой тип знаний более абстрактный — именно его мы называем научным. Джоэль Мокир считает, что именно подпитывание прикладного знания научным и порождает экспоненциальный рост развития технологий и качества жизни.
В своих работах Мокир отдельно подчеркивает важность культуры открытых инноваций. Грубо говоря, чтобы случился экспоненциальный рост, общество должно оставаться открытым, ведь инновации его сильно меняют, ломают привычные экономические отношения и социальную структуру. В каком-то смысле между Мокиром и «новыми институционалистами», в теориях которых политическая экономия тоже играет большую роль, есть что-то общее.
«Новые институционалисты» считают, что Шумпетер уже все сказал [о связи технологического прогресса и инноваций], и развивают его теорию созидательного разрушения. Но одно дело просто высказать какую-то идею, а другое — понять конкретно, откуда берутся новые технологии, у кого есть какие стимулы в них инвестировать и как эти стимулы зависят от скорости технологических изменений.
— А как работы Мокира усложняют наше понимание технологического развития?
— Смотрите, люди, у которых есть патент, зарабатывают на технологии, потому что они придумали что-то новое. И пока такая технология остается передовой, у ее разработчиков — полумонопольное положение, они зарабатывают на этом деньги. Как только кто-то придумал нечто следующее — все, вы перестаете зарабатывать. Вот так вы из креативной части переходите в разрушающуюся. И поэтому, когда технологии меняются очень быстро, вы думаете: «Так, я сейчас что-то придумаю, заработаю очень немного, потому что тут же что-то новое придумают, все, и я проиграл. И чего напрягаться?».
Поэтому сама идея, что у технологического развития может быть оптимальная скорость, вовсе не тривиальная. А что, если барьеры для входа слишком низкие — и все туда бросились? Люди могут даже не начинать, потому что боятся гонки.
Это уже из теории Агьона и Хауита: когда появляется новая технология, кто-то проигрывает — и достаточно сильно. Поэтому нельзя сказать, что всем в обществе вдруг стало лучше, когда изобрели что-то новое. Нет, напротив, кто-то обязательно проиграет — и может возмущаться. В таких случаях проигравшим нужна какая-то компенсация, чтобы они тоже смогли адаптироваться к новой технологии. Иначе они будут препятствовать технологическим изменениям.
И так развитие технологий становится уже политической историей: из-за разницы в распределении ресурсов при больших изменениях нужно поддерживать проигравших, чтобы они не боялись технологических изменений. Вспомните Средние века. Тогда люди сознательно блокировали любую инновацию, понимая, что им никто не компенсирует потери.
— А можете чуть подробнее рассказать об идеях Агьона и Хауита? Почему так важна оптимальная скорость развития технологий?
— Вот в чем особенность модели лауреатов этого года: в отличие от Шумпетера они написали полную модель экономики. Есть люди, которые выигрывают. Есть те, кто проигрывает, есть люди, которые инвестируют в R&D. И нужно учитывать все факторы. Такая полная модель позволяет действительно просчитать все плюсы и минусы, а затем понять оптимальную скорость развития технологий, оптимальную защиту прав собственности.
Если посмотреть на те же патенты — формально это монополия, то есть плохая вещь. По крайней мере, так считают экономисты. Если бы технологии были следствием божественного откровения, тогда патенты стоило бы отменить. Ведь если у кого-то уже есть какое-то важное знание, то его следует максимально распространить — и от этого всем станет лучше. Патент — это барьер на распространение или применение технологий. Как так? Казалось бы, дикость. И необходимость патентов объясняется тем, что технологии — это результат большого труда людей и их вклада.
Чтобы люди занимались развитием технологий, безусловно, им нужно пообещать впереди какую-то морковку. Например, если вы откроете что-то новое, мы не сразу откроем врата конкуренции. Какое-то время мы будем вас оберегать и не давать конкурентам влезать, чтобы вы успели отбить инвестиции и заработать.
Но какова оптимальная длина патента? И тут надо взвешивать. С одной стороны, чем длиннее патент, тем больше вы ставите барьеров для распространения уже имеющихся технологий, что странно. С другой стороны, чем он короче, тем меньше у людей стимулов вкладывать и развивать эти технологии. Поэтому все эти разговоры о длине патентов — это такая чаша весов. Как раз об этом и модель Агьона и Хауита.
— Если сильно упрощать, то получается, что премию этого года дали за исследование того, как технологическое развитие влияет на экономический рост?
— Нет, связь идет в две стороны: технологии меняют экономический рост, а экономический рост способствует дальнейшему развитию технологий. Связь технологии и экономики — базовая вещь, которую все знают, и за это Нобелевскую премию не дадут. Вопрос именно в производстве технологий. Как с экономической точки зрения смотреть на их развитие, ведь оно тоже экономический процесс.
Исследования лауреатов премии этого года можно назвать попыткой объяснить, почему в какой-то момент медленный, неторопливый режим развития технологий меняется на совершенно другой режим, для которого уже свойственна гигантская скорость. Грубо говоря, лауреаты отвечают на более сложные вопросы, как мы переходим из первого режима технологий в другой, а также как и откуда берутся такие технологии.
— В прошлом году Нобелевскую премию по экономике дали за исследования связи между историческим развитием общественных институтов и уровнем благосостояния стран. Почему в этом году Нобелевский комитет снова решил отметить работы экономических историков?
— Премия этого года полностью заслуженная, но я немного удивлен, что ее вручили сразу после Асемоглу и Робинсона. У Нобелевского комитета действительно есть такой цикл: он чередует разные направления экономики, чтобы никому не было обидно. Скажем, они могут дать премию за какую-то методологию по экономике, потом за макромодели или исследования каких-то больших институтов, а затем за что-то из экономики труда.
А тут премию два года подряд выдают за две большие и очень похожие проблемы [которые требуют исторического подхода]. Джеймс Робинсон силен как экономический историк, а Дарон Асемоглу и Саймон Джонсон дополняют его экономической теорией. В этом году ситуация похожая. Если у Мокира это такая экономическая история, которая широкими мазками рисует, что происходит, то у Агьона и Хауита — это очень точные, очень полные теоретические модели всех деталей, как именно это происходит.
Сейчас в реальном мире есть две гигантские проблемы — политическая [связанная с кризисом демократии, верховенства закона и общественных институтов] и технологическая. Вторая тесно связана со страхом перед искусственным интеллектом. На самом деле, люди, которые утверждают, что могут предсказать, как именно развитие искусственного интеллекта повлияет на экономику, ничего не понимают. Можно написать несколько сценариев, но никто еще ничего не понял и не поймет, пока это не произойдет.
Совершенно не факт, что развитие искусственного интеллекта приведет к падению заработка. Но экономический порядок, структура экономики, конечно, сильно поменяются. И кто-то выиграет, а кто-то — обязательно проиграет, как это бывает с любой новой технологией. Поскольку, вероятно, грядут большие изменения, нам стоит посмотреть на модели Агьона, чтобы понять, с какой скоростью вводить эти технологии. А еще подумать об оптимальности и компенсации. Иначе новые луддиты разобьют и сожгут дата-центры. Звучит смешно, но такое действительно может произойти.
— Вы уже упомянули вопрос патентов и инноваций, а как еще применяются идеи лауреатов этого года на практике?
— Их идеи очень влиятельны во всех дискуссиях о защите прав собственности на новые технологии и стимулах для инноваций. Те же работы Мокира дают нам много аргументов о важности фундаментальной науки и ее диалога с прикладными исследованиями — его огромной роли для экономики. Вспомним историю с графеном, когда ученые что-то нечаянно сделали и стали пытаться понять, как это открытие может применяться на практике. Сегодня у политиков есть понимание, что прикладные и фундаментальные исследования нужно развивать вместе и сообща — и это очень тесно связано с идеями Мокира.
— Вы как раз упомянули, что некоторые работы Мокира переведены на русский язык. Какие книги лауреатов этого года вы можете посоветовать?
— Агьон и Хауит пишут книги скорее для специалистов. А вот у Мокира есть более научно-популярные работы для широкого круга людей. Его книги про разное, но в чем-то дополняют друг друга. Какие-то написаны о Средних веках, какие-то — о завещаниях, а другие — о культурных явлениях. На русский язык сегодня переведены три книги. Самая важная из них — «Дары Афины». Более прикладная — «Просвещённая экономика. Великобритания и промышленная революция 1700–1850 годов».
Экономическую историю Мокира всегда интересно читать, потому что он умный человек, у которого есть своя теория — и свой нарратив. Мокир как ученый сильно влияет на экономическую историю, потому что для многих он — это такая ролевая модель. В личном общении он очень приятный человек, на которого хочется равняться. Агьон — тоже такой фонтанирующий энергией человек. Я знаю кучу студентов, которые стали экономическими историками, потому что пообщались с ними. Надо понимать, что Мокир и Агьон важны не только своими идеями, но и тем, что очень повлияли на молодое поколение ученых. И это тоже очень большой вклад.
«Медуза»