«Государство не всегда заботится о своих гражданах. Мы были готовы взять это на себя» Центр «Насилию.нет» объявил о закрытии. Интервью его основательницы Анны Ривиной — о том, почему государственное насилие победило
В конце октября центр помощи пострадавшим от домашнего насилия «Насилию.нет» объявил о закрытии из-за закона об «иноагентах». Этот статус НКО получила в 2020 году. После этого центр выселили из офиса, куда могли прийти пострадавшие. Платежные сервисы, принимающие пожертвования, тоже постепенно отказывали правозащитникам в открытии аккаунтов для сбора средств. По словам основательницы «Насилию.нет» Анны Ривиной, донаты были единственным для организации способом выжить. «Медуза» узнала у Анны Ривиной, как ужесточение законодательства об «иностранных агентах» повлияло на защиту прав женщин в России, и почему «Насилию.нет» не смог выстоять в борьбе за права человека.
«Когда все начало рушиться, больше всего злости у меня вызывало то, сколько классного мы еще могли бы успеть сделать»
— Как вы принимали решение о закрытии центра?
— Это решение не то чтобы висело в воздухе. Но в последние годы нам все время приходилось преодолевать какие-то кризисы: опять нас где-то отрезали [от аккаунтов], опять нас где-то послали [с партнерством], опять с нами кто-то не хочет иметь дело. То у нас WhatsApp отвалился, то сотовый оператор с нами отказался работать. Каждый пост нужно 10 раз согласовывать [на соответствие российскому законодательству]: не вылезет ли там такая статья, не вылезет ли сякая статья.
В нашем мобильном приложении для пострадавших от домашнего насилия можно было отправлять SOS-сообщения, где указывалась локация пользователя. А потом [предоставлявший эту услугу] сервис лишил этой возможности нас и пострадавших, которые находятся в ужасной ситуации.
Людей, которые боялись с нами что-то делать, стало намного больше. Все просветительские мероприятия, весь движ, все классные партнерские штуки с разными заведениями — все закрылось [из-за статуса «иноагента»]. И мы, честно говоря, даже перестали быть тем громким голосом, который мог что-то сказать. Нас лишили этой возможности. А без пиара, команды, которая придумывает какие-то общественные, публичные мероприятия, об организации забывают. Ей перестают донатить.
Это была постоянная нервотрепка, постоянный кризис-менеджмент. Конечно, хотелось держать удар до последнего и пережить всех-всех. Но в сентябре [2025 года] нас отключили от платформы эквайринга, через которую собирали все пожертвования. Это был CloudPayments, который принадлежит Т-Банку. Когда-то мы даже были знакомы с человеком, который этот CloudPayments создавал; потом он продал его в «Тинькофф», а потом уже и «Тинькофф» оказался там, где он сейчас.
Невзирая на то, что мы потратили кучу усилий и наладили международный фандрайзинг, а вся команда, которая была за пределами России, жила на иностранные пожертвования, все равно основная часть нашей работы была в России — в рублях.
Мы попытались наладить сбор донатов на других площадках. На одной из них у нас уже висел магазин мерча, был аккаунт. Мы начали собирать пожертвования там, но и там нам все отрубили. Они [владельцы площадки] считали, что как «иноагенты» мы должны иметь специальный счет. Но по закону наша деятельность по донатам не попадает под закрытый перечень требований для открытия специального счета. В итоге нам вернули только половину пожертвований и написали предупреждение, что в сентябре нас все равно отрубят [от платформы]. Мы заходили на все другие площадки — там нам просто отказывались заводить аккаунты.
Я чувствую, что за последние годы как эксперт по теме, как юрист абсолютно деградировала. Потому что я, как сантехник, все время занималась какими-то заплатками, решением кризисных ситуаций — вечно спасала то, что сломано.
Решение о закрытии центра мне далось очень тяжело. 10 лет назад я в гордом одиночестве придумала этот проект и очень долго собирала его по кирпичику. Первые три года я делала все за свой счет, у меня не было команды. Потом появилась команда, был рост. Мы увидели результат, стало понятно, насколько это всем нужно.
Конечно же, [для меня] это не работа, это детище. Очень горестно. Когда все начало рушиться, больше всего злости у меня вызывало то, сколько классного мы еще могли бы успеть сделать. Эту горечь нужно просто прожить, другого пути нет.
— Скольким людям вы помогли за 10 лет работы центра?
— В среднем в месяц мы обрабатывали порядка 500–700 обращений. То есть тысячи в год. Но если говорить именно про адресную помощь, про людей, которые ходили в наши группы поддержки, про тех, кого мы вытаскивали [из ситуаций насилия] именно на консультациях, — это больше 10 тысяч человек.
Мы были единственной в России организацией, которая оказывала комплексную помощь. Если вас бьют и вам некуда идти, у нас было соцразмещение. Вы могли за один-два часа получить место, где можно лечь спать, пережить все это. У нас были психологи, юристы. Мы помогали людям устраиваться на работу. У нас работали почти десять тематических групп поддержки, куда можно было ходить годами. Мы не только помогали человеку в кризисной ситуации, но и были с ним столько, сколько ему нужно.
У меня была задача сделать так, чтобы о проблеме домашнего насилия можно было говорить очень просто, чтобы был низкий порог входа. Чтобы не нужно было относиться к этому как к какой-то очень опасной, страшной теме. У тебя заболел зуб — и ты идешь к стоматологу. У тебя есть сомнения, в отношениях, возможно, есть насилие? Не жди, когда тебе начнут отрывать голову. Приди, почитай [сайт или брошюру], узнай, получи поддержку.
Мы появились именно для того, чтобы встряхнуть всех и сказать: «Ребята, смотрите, что происходит». Помню, как в начале 2020-го я выступала на слушаниях в Госдуме по поводу законопроекта [о домашнем насилии]. Парламент тогда заказал у СПбГУ исследование о том, что в интернете чаще всего ищут по этой теме. При мне открывают эту презентацию — и там в топ-10 запросов стоит «Насилию.нет».
«Женщина попросту не воспринимается как человек, который может защищать свои права»
— Как российское государство относится к проблеме домашнего насилия?
— В России по сей день нет профильного закона, который бы защищал пострадавших. Нет статистики по домашнему насилию. Потому что для того, чтобы проблему решать, ее сначала нужно идентифицировать. И пока мы не знаем, сколько у нас [случаев] этого насилия, мы не можем поставить диагноз.
В Российской Федерации до сих пор ничего не делается с общественным мнением, чтобы люди негативно относились к насилию в семье. И мы это видим в поведении полицейских, которые не хотят принимать заявления, в работе врачей, которые тоже не делают того, что могли бы. Но самое главное, мы видим тот самый консервативный поворот, который, как говорят, начался еще в 2014 году. Женщина попросту не воспринимается как человек, который может защищать свои права.
— Как менялась ситуация с домашним насилием в России за годы вашей работы?
— На примере законопроекта о домашнем насилии видно, что это действительно была борьба. Я занимаюсь этим всего лишь десять лет, но первые законопроекты были написаны в начале 1990-х, когда я еще только училась ходить. Это действительно очень долгая история [в которой многое менялось]. Например, глава «Союза женщин России» Екатерина Лахова сначала говорила о том, что такой закон нужен, а потом предлагала запретить мороженое «Радуга» [по закону о «гей-пропаганде»].
До «иноагентства» я ходила абсолютно на все площадки. Я могла выйти с записи «Навальный LIVE» и поехать на Russia Today. И говорить абсолютно одно и то же. Мне было все равно, кому и что говорить — я просто хотела, чтобы соблюдались права. Мне могли позвонить с телеканала «Спас» [и попросить комментарий] с формулировкой: «Нам спустили, что нужен закон против домашнего насилия». Я говорю: «Ну, хорошо, давайте». Проходит какое-то время — и я вижу, что волна откатилась, закон уже не обсуждают.
Я помню, как ходила на передачу «Жить здорово!» с Еленой Малышевой — на эфир, приуроченный к делу сестер Хачатурян, которых мы тоже поддерживали. Малышева во всеуслышание во время прайм-тайма «Первого канала» рассказывала о том, что нужен закон против домашнего насилия.
То есть было видно, как там [во власти и медиа] все это качалось. Были времена, когда мы через «Новую газету» обращались с открытым письмом к [главе Совфеда Валентине] Матвиенко и просили, чтобы закон был принят. И она говорила, что эта тема будет приоритетной. А потом наступает COVID-19, и она говорит: «Все, тема уходит на антресоли».
Была куча каких-то рабочих групп. Рабочая группа при представителе по правам человека, рабочая группа такая, рабочая группа сякая. То есть отношение к этой теме не было зацементированным. Но, к большому сожалению, с началом консервативного поворота аргументов «против», видимо, нашлось больше. У «Верстки» был текст о том, что закон так и не был принят, потому что патриарх лично попросил об этом Путина.
«Департамент транспорта хотел разместить информацию о нас в метро Москвы. Проходит неделя, нас признают „иностранными агентами“ — и все»
— В какой-то момент можно было даже сказать, что у вас налажен диалог с властью: вы были приглашенным экспертом Совета Европы, обучали судей и прокуроров проблематике домашнего насилия, делали проект с московским правительством. Почему этого не хватило, чтобы хотя бы оспорить ваш «иноагентский» статус в суде?
— Грант от московского правительства составлял около 50 тысяч рублей в месяц. Это меньше зарплаты одного сотрудника. Ключевым для нас было именно само партнерство. Мы придумали проект «Москва против домашнего насилия», который распространился на более чем сотню подразделений департамента труда и социальной защиты населения. Когда люди приходили туда со своими бедами, они видели информацию о домашнем насилии от нас. Департамент СМИ нас тоже тогда поддержал и безвозмездно разместил на Ленинском и Ленинградском проспектах огромные баннеры с нашей программой «Страшно идти домой»: [на билбордах было написано] куда позвонить — и логотипы правительства Москвы и «Насилию.нет».
Я помню, как мы стоим во дворе [перед нашим офисом]. Зима, поздно. Идет какая-то маленькая бабусечка, лет около 70. Медленно-медленно доходит до нас и говорит: «А где здесь „Насилию.нет“? В соцдепартаменте мне сказали, что помочь не могут, но дали вашу брошюру. Вот я к вам пришла». Таких у нас со временем стало очень много. И это было для нас очень важно. Государство не всегда заботится о своих гражданах — и мы были готовы взять это на себя. Мы не получали от государства денег на работу психологов и юристов, но были безумно рады, что нам дали установить этот контакт.
В какой-то момент нам рассказали, что департамент транспорта [Москвы] хотел бы разместить информацию о нас в метро — по всем вагонам, по всем станциям. Я даже не могу вам передать, как это было бы круто. Но проходит неделя или две, нас признают «иностранными агентами» — и все. Департамент транспорта начинает обсуждать это [партнерство] уже с какими-то другими инициативами.
Большинство в стране так и не консолидировалось по поводу того, что женщину нужно признать человеком, что нужно запретить домашнее насилие. У нас были единицы сторонников [среди политиков и чиновников]. В целом в Госдуме сидит гендерное большинство, состоящее из советских патриархальных мужиков, которые вообще не понимают, что это за приколы. И когда у нас появились какие-то сторонники, которые были немножко посовременнее и поумнее, их просто не хватило.
— Какую угрозу власти увидели в работе организации, помогающей женщинам?
— Угрозу [распространения идеи], что человек в России не пустое место. Что он может требовать, чтобы к нему относились с уважением. Речь про разрушение иерархии, структуры подчинения и про то, что человек может идти и требовать, чтобы его нарушенные права были восстановлены. Все очень просто. Мы просто хотели, чтобы соблюдалась Конституция.
— В 2021 году, после признания центра «иностранным агентом», вы говорили, что теперь открыты к иностранным грантам. Они так и не пришли?
— Нет. Наша деятельность иностранным грантодателям не была интересна. Мы везде, где можно было, попросили, и нам везде, где можно было, сказали нет.
— Как война отразилась на ситуации с домашним насилием в России?
— Статистики у нас нет, ее от нас прячут. Но мы видим страшные заголовки о том, что уже случилось. Мы видим, что пропадает стадия профилактики: женщины не приходят за доступной помощью, когда какие-то беды только начинаются.
Люди, возвращающиеся с фронта, из-за ПТСР и вседозволенности творят ужасные вещи и со своими близкими, и с девочками, которые просто сидят на соседней лавочке. В силу этого безумного стресса [от войны] гражданские тоже начали творить ужасные вещи. Помню, пару лет назад проходила информация, что всем провластным медиа сказали не освещать никакие преступления, в которых участвуют военные («Медузе» не удалось подтвердить это, — прим. «Медузы»). Ни одной такой методички я не видела, но такое информационное табу, кажется, и правда появилось.
— К кому теперь обращаться вашим подзащитным?
— Мы приняли решение, что сохраним наш сайт. Там будет перечень всех организаций, которым мы доверяем. Мы сделаем все возможное для того, чтобы люди могли по инерции заходить туда и видеть наших очень уважаемых коллег, к которым можно обратиться. Но я не знаю, какая у них нагрузка. Я не знаю, смогут ли они всех принять.
— Куда пойдут ваши сотрудники? Вы попросили поддержать сбор средств на продолжение работы ваших психологов и юристов.
— Это знают только сотрудники. У психологов, к счастью, все проще, потому что они работают у нас один-два дня в неделю, у всех есть своя практика. Но в нашей команде есть и люди, для которых «Насилию.нет» был full-time job, другой у них нет.
Да, мы объявили сбор. Но совершенно непонятно, хватит ли собранных денег на какую-то работу. Я уже получаю сообщения от коллег о том, что у нас проблемы с кнопкой [сбора поддержки], потому что к нам опять прикопались какие-то сервисы. Работа психологов и юристов стоит около миллиона рублей в месяц. За первые сутки, после эмоциональных новостей, мы собрали меньше миллиона. Видимо, никуда дальше эта затея не уедет, и все эти люди будут вынуждены искать работу в России, имея [в трудовой] запись, что они были сотрудниками «иноагента».
— Чем займетесь вы?
— Я сначала попробую прийти в себя. Не думаю, что смогу кардинально сменить свою сферу деятельности: айтишница или балерина из меня не получится. Как-то буду жонглировать своими навыками. Что из этого выйдет — посмотрим. Может, я приду в себя и скажу: «Ого-го, сейчас я вам всем покажу». Может быть, я скажу: «Никогда в жизни больше не приближусь к некоммерческой деятельности».
Последние годы были как будто конвульсиями в этом бою на выживание. Я еще не привыкла жить без этого постоянного напряжения.
«Медуза»